— Это не поможет! Он тебя не слышит. Если ты позволишь ему схватить себя, он потащит тебя и затанцует до смерти. Вспомни о своем сыне, вспомни о мальчике! Останься здесь и позаботься о нем!
Я лишь мельком увидел их борьбу. Глаза мальчика-солдата были широко раскрыты, но на людей он не смотрел. Он видел деревья и играющий на молодой листве свет. Видел дрожь одинокого листка, и его пальцы вторили ей. Он ощутил ветерок, легко погладивший его лицо, и, пританцовывая, пошел назад, словно подхваченный им. Как и у многих тучных людей, его ноги оказались на удивление сильными. Его движения были изящными и уверенными: казалось, мазь расслабила и смазала его мышцы. Он поворачивался, кружился, поднимал руки к небу, подражая вздымающемуся над шалашом влажному дыму. Из-под его полуприкрытых век я увидел Кинроува, которого поддерживали двое кормильцев. В глазах мага стыло смятение.
Слишком рано. Лишь одна его половина танцует! Я не знаю, что теперь будет. Покажите мне миску с похлебкой. Сколько он успел съесть?
Оликея рухнула на колени, все еще рыдая и вскрикивая. За ее спиной я заметил тощую фигурку Ликари, спешащего к матери; одеяло свисало с его костлявых плеч. Когда мальчик увидел меня, с его губ сорвалось тихое поскуливание. Показывая на меня пальцем, он заплакал и тоже упал на колени. Меня утешило лишь то, что Оликея тотчас же обернулась на его голос. Она чуть не задохнулась, а потом поползла к сыну. Когда он поднялся на ноги и заковылял ко мне. Оликея поймала его и прижала к груди. По крайней мере, он в безопасности от безумного танца Кинроува.
А я — нет. Музыка струилась по моим венам, точно кипящая вода по трубам. Она обжигала болью и в то же время подбадривала. Это ощущение напомнило мне о том, как меня в детстве раскручивал вокруг себя старший брат. Голова кружилась, я не мог ни на чем удержать взгляда. Меня переполняло ожидание неминуемой беды. Когда Росс хватал меня за запястье и лодыжку и начинал вертеть, я прекрасно понимал: если он вдруг разожмет руки, я окажусь весь в синяках. Но я также помнил, что рано или поздно брат устанет и постарается осторожно опустить меня на землю. Именно это и позволяло мне наслаждаться этой забавой.
Но танец мальчика-солдата не сулил передышки. Я не мог найти его в тесном сплетении музыки и танца. Он сливался с ними, а вовсе не со мной. Я стал лучше чувствовать собственное тело — или тело, некогда бывшее моим. Мои легкие работали, как кузнечные меха, во рту пересохло. Захваченный музыкой, мальчик-солдат танцевал. Он вертелся, чуть подпрыгивал, низко наклонялся и покачивался, словно дерево на ветру. С каждым шагом он все больше удалялся от меня, глубже погружаясь в волны музыки.
Я мельком заметил Кинроува, сидящего в принесенном для него кресле. Его лицо было мрачным, но руки двигались в едином ритме с танцем мальчика-солдата, как если бы он управлял им. Так ли это было? Пугающая мысль. Глаза мальчика-солдата сузились до щелок. Я сосредоточился на том немногом, что мог увидеть. По большей части это было небо и быстро мелькающие стволы деревьев. Заплаканная Оликея. Одна из кормилиц Кинроува, почесывающая нос. Стена шалаша. Кинроув, чьи пальцы танцуют вместе со мной.
Мальчик-солдат все танцевал и танцевал. Он перестал подпрыгивать, а только покачивался и шаркал ногами. Вскоре он уже с трудом держал голову прямо и поднимал руки. Кровь болезненно стучала у него в ногах, а мышцы спины ныли так, словно их пытались оборвать с хребта. Но мы продолжали танцевать.
Я должен был это остановить. Чего бы Кинроув ни ждал от этого танца, он ошибся. Я был дальше от мальчика-солдата, чем когда-либо прежде, а вмещавшее нас тело разрушалось. Дыхание с хрипом вырывалось из глотки, сердце оглушительно грохотало в ушах, в икрах разрывались от крови жилы. Я бросил выглядывать из его глаз и обратился внутрь, сосредоточившись на поисках мальчика-солдата.
Его сознание словно бы исчезло. Я не мог найти ни следа его восприятия себя самого в отдельности от магии танца. Я нырнул глубже, следуя за магией и танцем, разлившимися в нем, словно река в половодье, — пугающее зрелище.
— Мальчик-солдат! — позвал я, гадая, где он в этой стремнине и не растворился ли в ней вовсе.
Я не решался прикоснуться к потоку. Я прикидывал, не удастся ли мне вновь завладеть телом теперь, когда он больше им не управляет. Возможно, если магия танца унесла его навсегда, я смогу вернуть себе собственную плоть.
Эта мысль одарила меня всплеском надежды, которой я не знал уже долгие месяцы. Я подготовился, как только мог. Столь многим следовало завладеть, причем я был уверен, что должен ухватить все одновременно. Ладони и руки, топочущие ноги, покачивающаяся голова — как людям вообще удается управлять столькими частями тела сразу? Еще мгновение я всерьез этому удивлялся.
А потом в моей груди вдруг полыхнула алая вспышка боли. Мальчик-солдат качнулся на пару шагов в сторону, и я уж было решил, что мы падаем. Однако он успел схватиться за дерево, на миг отчаянно вцепился в ствол, а затем, когда его сердце выровняло ритм, оттолкнулся, выпрямился рывком и продолжил танец. Именно тогда я понял, что он затанцует нас до смерти. Я потянулся и вновь попытался завладеть своим телом.
Ощущалось это странно — как будто я запрыгнул на спину несущейся галопом лошади. Я чувствовал движения мышц и уколы боли в сбитых ступнях. Тело было моим и в то же время не моим. Я продолжал танцевать, неловко, рывками, словно марионетка, ниточками которой завладел ребенок. Я утверждал на земле ступни, а ладони хлопали и взмахивали в воздухе. Если я сосредоточивался на том, чтобы удерживать неподвижными руки, начинала дергаться голова, а непослушные ноги разъезжались в стороны. Внезапно это переросло в решающую битву между мной и мальчиком-солдатом. Я ощущал его присутствие там — не как близнеца моего разума, а как волю самого тела. Я стиснул зубы и кулаки и не позволил им разжаться. Я напряг стонущие мышцы вдоль позвоночника, запретив ему скручиваться, раскачиваться и изгибаться. Я обнял руками грудь, прижал к ней подбородок и удержал их так. Собравшись с духом, я поджал под себя ноги. И рухнул на землю, сильно ударившись, но не потеряв власти над отвоеванным. Я сжался в комок — настолько тугой и неподвижный, насколько позволяла моя плоть. Я прикрикнул было на себя, велев себе застыть, но вовремя осознал ошибку. Нет, только не дыхание, только не сердце. Я делал один глубокий вдох за другим и пытался успокоить бешено колотящееся сердце, словно оно было диким зверем, которого я хотел подманить.
— Замри, замри, замри, — шептал я каждой своей части.
Так они меня и поймали.
Я не ощутил слияния с мальчиком-солдатом. Не было столкновения с неким «другим я», сокрытым в моей плоти. Вместо этого меня захлестнули десятки мыслей и воспоминаний. Мои или его, они принадлежали нам обоим, и я всегда осознавал обе свои жизни. Я всегда был собой — не мальчиком-солдатом и не Неваром, а только собой. Карсина разбила его сердце так же, как и мое, и я тосковал по Лисане ничуть не меньше, чем он. Я любил лес, а он мечтал, чтобы отец им гордился. Меня пыталась растерзать толпа на улицах Геттиса, и у меня были все основания ее за это возненавидеть. Мои деревья они пытались срубить, обрекая на гибель мудрость моих старейшин, и меня выводило из себя то, что никто не пожелал ко мне прислушаться.
