— Даже Эмзил? — улыбнувшись, спросил я.
Эпини не ответила на мою улыбку.
— Я тревожусь за Эмзил, — тихо проговорила она.
— Она больна?
— Если бы все было так просто! Она невыразимо горюет, Невар. Ей привиделась мечта, но растаяла, прежде чем она успела к ней притронуться. Она винит в своем несчастье всех и вся: город, каваллу, солдат на улицах, офицеров и их жен, горожан. Думаю, даже нас со Спинком, до некоторой степени.
— Со временем это пройдет, — предположил я без малейшей уверенности в том, что сказал правду.
Время шло, но всякий раз, когда я вспоминал о жизни, которую не смогу с ней провести, боль оставалась все столь же острой. Для меня ничего не прошло.
— Я сомневаюсь, позволит ли она этому пройти. Она, похоже, лелеет свою боль, как сокровище. То она обнимает детей и плачет над ними, повторяя, что они ее единственное счастье, то раздражается и кричит на них, то просто смотрит мимо, забывая на коленях шитье… — Она оборвала сбивчивый поток слов, а потом поспешно добавила: — Я не хочу сплетничать или жаловаться на нее. Временами она, конечно же, бывает прежней Эмзил, и она усердно работает, поддерживает чистоту и готовит еду. Но я за нее боюсь.
— Боишься за нее? Почему?
— О. Это все то же, о чем я тебе говорила прежде. Когда бы она ни увидела кого-то из тех, кто… домогался ее той ночью, или тех, кто видел и не вмешался, она не отворачивается, а смотрит на них, словно ее взгляд может прожечь в них дыры. Или спрашивает с язвительной вежливостью о самочувствии и произносит «доброго вам дня» таким тоном, что сразу понятно — она желает им чего угодно, но только не доброго дня. Кого-то ее поведение пугает, но есть несколько человек, ненавидящих ее за то, что она знает об их позоре и не боится их. Они не могут ясно вспомнить ту ночь. Эмзил и Спинк тоже. Те события выпали из их памяти, и я знаю, их обоих мучают мысли о том, что могло произойти тогда. Спинк хотел бы думать, что держался смело и с честью, но попросту не может вспомнить, Эмзил — что отбилась от нападавших, но ей снятся кошмары, в которых она обмякает от ужаса и даже не может кричать, а мужчины грязно с ней обходятся, прежде чем ты успеваешь вмешаться. Я и представить не могу, что воображают те люди, чтобы заполнить выпавшие часы. Думаю, это разъедает их, как язва. Эмзил убедила их, что помнит все подробности, и теперь изводит их с бесстрашным презрением.
— Один из них ее убьет, — мрачно проговорил я. — Просто чтобы положить конец напоминаниям. Просто чтобы увериться, что свидетелей не осталось.
— Именно этого я и боюсь, — вздохнула Эпини.
— Всякий раз, когда я пытался использовать магию в собственных целях, она наносила мне удар. Мне и тем, кого я люблю.
— Боюсь, что это так.
— А я опасаюсь, что дальше станет только хуже, Эпини. Спеки все сильнее гневаются на гернийцев. Я слышал, их молодежь охвачена беспокойством и замышляет нечто хуже того, что уже творит магия.
— Что может быть хуже? — коротко, с горечью рассмеявшись, спросила она.
— Не знаю. И поэтому боюсь. Мальчик-солдат имеет доступ к моим воспоминаниям. Я опасаюсь, что он обернет мои знания против Геттиса. Эпини, должен быть какой-то способ разрешить это. Способ заставить гернийцев уйти с наших земель и перестать рубить наши деревья предков.
Мгновение Эпини смотрела на меня молча, потом склонила голову набок и придвинулась ко мне ближе.
— Невар? — настороженно спросила она.
— Что?
Эпини потянулась ко мне и накрыла мою ладонь своей.
— Ты Невар?
— Разумеется. А в чем дело? Почему ты спрашиваешь?
— Ты сказал «с наших земель» и «наши деревья предков», как если бы ты был спеком.
— Так и сказал? — вздохнул я. — Я слишком часто делю мысли с мальчиком-солдатом. И порой его мнение кажется мне разумным. Знаешь, Эпини, очень неуютно видеть так ясно обе стороны. Я никогда не смогу снова счесть что-либо правильным или справедливым. Гернийцы неправы в том, что рубят деревья, не принимая в расчет верования спеков. А спеки — в том, что обрушивают на гернийцев болезни и страдания.
— Но мы первыми совершили несправедливость. Мы пришли на эти земли и отняли их у спеков.
— А они отобрали их у кидона.
— Что?
— Они отняли эти земли у кидона. Отняли и вынудили оседлый народ стать кочевниками. А потом сделали все возможное, чтобы уничтожить магию кидона и лишить их доступа в мир духов.
— Что?
Я покачал головой.
— Просто… как бы далеко ты ни заглянул в прошлое, выйдет, что один народ отнял земли у другого. Не думаю, что можно что-то решить, выясняя, кто украл их первым. Решение в будущем, Эпини, а не в прошлом.
Я не был уверен, что она меня услышала.
— Должен быть способ остановить нас. Прекратить вырубку. Должен быть кто-то, кто способен прервать строительство дороги. Кто-то, кто выслушает, что тебе удалось узнать, что нам теперь известно. Кто-то, кто поверит нам и обладает властью действовать.
— Так просто не выйдет, Эпини, — покачал головой я. — Мы говорим о переселении целого народа. Ты не можешь велеть прогрессу остановиться.
— Королева могла бы, — в ее глазах зажглись странные огоньки. — И почему я не подумала об этом раньше? Королеву завораживает все мистическое и магическое. Прежде чем я «погубила» себя, я присутствовала на ее сеансах. Возможно, именно им я обязана своей уязвимостью к магии. Если я напишу ей, напомню о себе, если расскажу о том, что мы выяснили про спеков и деревья…
— Этой глупой женщине с ее суевериями, мистическими кружками и сеансами? — фыркнул я. — Никто не принимает ее всерьез.
Эпини искренне рассмеялась.
— О, Невар, слышал бы ты себя! Ты попался в сети магии, но все еще презираешь королеву за то, что она в нее верит!
Мне пришлось рассмеяться вместе с ней.
— Во мне осталось много чего от отца. Даже когда я понимаю, что он ошибался, старые привычки все равно сохраняются. Но даже так мои замечания остаются в силе, Эпини. Мы с тобой можем знать, что ее занятия не глупость, но союз с ней нам не поможет. Она могущественна, но большинство знати относится к ее увлечению мистикой как к дурацкой прихоти. Никто не поверит тому, что ты ей напишешь. У нас нет доказательств, если только не притащить ее сюда и не заставить пролить пот Геттиса.
Эпини сдержанно фыркнула, но ее лицо по-прежнему оставалось задумчивым.
— Можно послать ей твой дневник сына-солдата. Это ее убедит. И когда она поймет из него, что…
— Нет! — твердо воспротивился я. — Эпини, ради доброго бога, не нужно усугублять несчастья, выпавшие на мою долю. Ты уничтожишь доброе имя Бурвилей этим дневником. Я был слишком откровенен, слишком честен. Я жалею, что вообще вел дневник.
