Прохоров молча посмотрел в глаза чеченца. Тот ухмыльнулся.
— Умар, ты чего тормозишь? — зло проговорил другой боевик.
— Что? Не терпится? Послушай, Джафар: если ты торопишься в любом деле — никогда по-настоящему не почувствуешь вкуса жизни. Настоящий джигит никогда не торопится, когда речь идет об удовольствии. Запомни: ты можешь есть, пить, смотреть на звезды, быть с женщиной — но все это требует неспешности и смакования. И месть — тоже. Вот смотри: перед нами враг. Если бы мы его просто пристрелили — это было бы хорошо. Но когда ты увидишь его муки, когда ты не только его прикончишь, но и весь его поганый род пресечешь на корню — вот тогда ты почувствуешь истинный вкус мести. Понимаешь?
Джафар внимал словам Умара только что не с раскрытым ртом. Видно было, что тяжеловатый чеченец — главарь в этой группке. И подчиненные его почти боготворят.
Это плохо. Очень плохо.
Умар между тем присел на корточки перед связанным Прохоровым и спросил:
— Вот у тебя, майор, трое детей. Правильно? Два мальчика, девочка — прекрасная девочка. но я не о том. Я хочу спросить тебя: кого из них ты не любишь больше всего?
— Что ты мелешь? — напрягся Прохоров.
— Я не мелю. Просто мне очень трудно выбрать того из твоих детей, с которого я мог бы начать свою. процедуру.
На несколько секунд повисла пауза. А потом отчаянно закричала Галина. Она рвалась в своих веревках, пытаясь освободиться.
— Чего ты мечешься? — презрительно спросил Умар. — Я еще ничего не делаю. А если и начну, то твои истерики мне по барабану.
Прохоров отметил, что этот боевик не очень вписывается в свой образ. То он говорит, как дворовое отребье, а то начинает строить фразы почти интеллигентно.
— Так как, майор? Что скажешь?
Прохоров процедил сквозь зубы:
— Если хоть волос на голове тронешь.
— И что? — рассмеялся чеченец. — Что ты мне сделаешь? Мы позаботились о том, чтоб тебя малость обломать. Ладно. Значит, молчишь. Получается, что ты всех своих детей любишь одинаково? Очень хорошо. Ты правильный отец, майор. Нельзя любовь свою промеж детей не поровну делить.
Прохоров молчал, исподлобья буравя Умара ненавидящими глазами.
А чеченец, почувствовав кураж, уже откровенно играл на публику, причем напропалую — и для своих помощников, и для пленников.
— Значит, так. Придется по жребию, чтоб никому обидно не было. А то обидятся дети на несправедливость.
Галина закричала что-то. Умар нахмурился, покачал головой:
— Я не понимаю тебя, женщина.
— Лучше меня первой убей! — кричала Галина.
— Нет, это ты зря. Убить тебя — нехитро. А когда ты увидишь смерть своих детей.
И Умар решительно шагнул из комнаты в коридор. Галина выла, из прокушенной нижней губы текла кровь. Прохоров услышал, как в прихожей грохнула подвальная дверь. Ясно, куда эти твари подевали детей.
Николай рванулся еще и еще. Стул покачнулся, потерял равновесие и вместе с привязанным пленником обрушился на пол. Прохоров ударился головой, и свет в его глазах вновь померк. Но совсем ненадолго, на этот раз его привел в чувство отчаянный плач Васьки.
— Поднимите его, что вы смотрите?! — рявкнул Умар.
Чеченцы поставили стул на место. Николай взглянул на жену и увидел, что она в глубоком обмороке: повиснув на веревках, она скособочилась на сиденье, напоминая огромную тряпичную куклу.
— Я подумал, что так будет правильно, — глумливо сказал Умар. — Просто у вас в обществе принято, чтобы мужчины были на первом месте. Это называется джентльменством. Вот пусть твой сын и проявляет джентльменство.
— Ты зверь, — сказал Прохоров. — Ему же только пять лет!
— Без разницы. Он — мужчина. Наша с вами война идет уже вторую сотню лет и будет продолжаться еще столько же. Из этого щенка вполне может вырасти боец. Тем более что отец бойцом был настоящим. Стоит ли оставлять в живых того, кто потом будет убивать чеченских людей?
Остальные четверо боевиков одобрительно загудели. Прохоров подумал, что эти твари похожи на стаю какой-то мелкой хищной швали. Они только так и способны воевать — уничтожая детей и женщин.
Прохоров стал дергать веревки, связывающие запястья. В комнате было жарко, пот тек по его телу, кожа стала скользкой. Возможно, что-нибудь получится.
Умар приказал привести в чувство Галину. Потом ей зажали голову так, чтобы она смотрела не отрываясь.
Чеченец вытащил из чехла на поясе длинный узкий кинжал, напоминающий морской кортик, и, отпустив руку Васи, перехватил его за волосы.
Теперь уже закричал и Прохоров. Потому что понял: все кончено, никакой надежды. И Терпухин, зараза, пропал где-то на пути к хутору.
Галина лишилась сознания, когда Умар, ощерив зубы в бешеной ухмылке, стал отрезать ребенку голову. Васятка захлебнулся криком и обмяк, подергиваясь. Николай, натянув путы, в отчаянии рычал. Ребенок еще несколько раз дернулся и затих.
Тело Васятки упало на пол. Голова осталась в кулаке боевика.
— Сволочь, мразь. — цедил сквозь зубы Николай, почувствовавший, что веревки все-таки стали поддаваться.
— Ничего, это ненадолго, — «успокоил» Умар. — Ты по кавказским меркам человек не очень многодетный. Хотя, конечно, было бы интереснее, окажись у тебя с полдюжины выродков.
Умар снова ухмыльнулся и отправился в подвал. Мимоходом бросил:
— Двое, проверьте, как там на улице. Мало ли чего!
Два боевика из четырех выскользнули вон из дома.
4.
Темно-зеленая «Нива» Терпухина пылила по степной дороге. Юрий негромко ругался вслух — трудно разогнаться на этой грунтовке. Еще недавно дорога была ровная и плотная, но потом по ней прошла техника на строительство ветки магистрального газопровода, и под ее беспощадными гусеницами наезженная грунтовая дорога превратилась в раздолбанную колею, на которой даже днем нельзя было держать скорость больше семидесяти километров в час. Иначе или подвеска автомобиля полетит, или у автомобилиста внутренние органы поотрываются.
Ночью — и говорить нечего. Тридцать километров, не больше. И как ни старался Терпухин, он не мог ехать резвее.
У Атамана было очень дурное предчувствие. Как будто и ехать уже нет смысла. Юрий отгонял от себя эти мысли и продолжал всматриваться в призрачный в свете фар пейзаж.
Пятнадцать километров растянулись на сорок минут. Наверное, еще никогда Атаман не чувствовал себя настолько опоздавшим.
Еще издали он увидел стоящий возле хутора автомобиль и немедленно погасил фары — мало ли что там сейчас. Свернув с дороги, Атаман оставил машину и, закинув за спину карабин, пригибаясь, побежал к хутору. Под ботинками негромко похрустывала начавшая жухнуть трава.
