И вот теперь, по его словам, он проходит реабилитацию и уже обрел Бога. Мало того, он готов, после выхода из тюрьмы, поделиться своим опытом и помочь другим. Фрейю едва не стошнило. Ни слова раскаяния, ни намека на сожаление, ни одного упоминания о родителях девочки. И, разумеется, ни звука о жертве, у которой он отнял сначала невинность, а потом и жизнь. Вместо этого – разглагольствования о том, как Бог простил его и вознамерился использовать его энергию в будущем, поскольку теперь он исполняет Божью волю. Если все так, то Богу следовало бы пересмотреть свою политику прощения, приобрести побыстрее детектор лжи и отправить на костер начальника отдела кадров.
Уже закипая от гнева, Фрейя продолжала читать. Она не помнила, говорил ли Йоун Йоунссон о своей семье. Если да, то, возможно, где-то есть информация о Трёстюре. Также интересно было бы узнать, поддерживала ли контакты с ним его жена. К сожалению, либо журналист не расспрашивал его о семье, либо Йоун Йоунссон отказался говорить на эту тему.
После чтения интервью у Фрейи осталось неприятное послевкусие. Она также убедилась в трех вещах. Во-первых, Йоун Йоунссон разыгрывает из себя новообращенного. Его постоянные упоминания о Боге отдают фальшью. Конечно, он был не первым, кто скрывал свою истинную сущность за внезапным обращением в христианство. Все, что нужно, это запомнить несколько избранных высказываний и регулярно их повторять. Также будет нелишним носить с собой Библию и возводить очи го́ре, особенно в тот момент, когда лучи света пронзают облака.
Во-вторых, не вызывали доверия его проповеди в пользу трезвости. В любом случае предаваться пьянству за решеткой невозможно. У него просто не было иного выхода, как завязать. Кроме того, посещение собраний анонимных алкоголиков позволяло хоть как-то отвлечься от унылого в прочих отношениях существования в тюрьме Литла-Хрёйн, так что туда ходили даже те, у кого никогда не было проблем с алкоголем.
В-третьих, Фрейя не верила утверждениям Йоуна Йоунссона, что случай с Вакой Оррадоттир был первым и единственным, когда он уступил преступному вожделению. Сексуальное влечение к детям не возникает ни с того ни с сего в среднем возрасте. Такой человек, как Йоун Йоунссон, постоянно находившийся под воздействием алкоголя, был обязан иметь на своем счету по крайней мере еще одного ребенка. Фрейя, слишком хорошо знакомая со многими другими печальными примерами, могла с высокой долей вероятности определить, кто становился его жертвами. Тот, кто попадал под руку, то есть либо Трёстюр, либо его сестра, Сигрун. Возможно, оба. Не исключено, что именно поэтому социальные службы и вмешались в дело Трёстюра, когда ему было восемь лет. Но и это не объясняло исчезновения файлов и прочих документов. Не объясняло это и странного поведения Сольвейг, занимавшейся мальчиком. Учитывая, кто был отцом Трёстюра, Фрейя не сомневалась, что коллега помнит его. Более правдоподобным выглядело неведение директора школы, ведь мать мальчика скрыла личность его отца. Должно быть, хотела, чтобы дети смогли начать с чистого листа, оставить прошлое позади… Это объясняло бы и их частые переезды.
Ознакомившись с деталями, Фрейя открыла протоколы суда. Годовой отчет может подождать. И Молли тоже.
Глава 10
– Я тут околею. Может, уже пойдем? – Трёстюр попытался плотнее запахнуть куртку. Хотя замок на ней сломался, необходимости раскошеливаться на новую пока не было. Да и можно ли найти что-то столь же клевое на этом дерьмовом острове? От холода стучали зубы, и злой ветер рвался в дыры в «пилёных» джинсах. За «пропилы» пришлось доплачивать отдельно, они не были знаком изношенности. Но сейчас под ними проглядывала только гусиная кожа.
Надо же быть таким идиотом… Не подумать, какой сегодня день, одеться с расчетом покрасоваться, не предусмотрев, что придется ждать… Впрочем, даже если б он и представлял, что его ждет здесь, чем бы это помогло? Какой-то другой подходящей одежды у него просто не было. Единственная пара приличных ботинок – черных, высоких, на шнуровке – красовалась на ногах, но не грела по причине отсутствия носков. Конечно, не настоящие «Мартенсы», но похожи настолько, что издалека могли кого-то обмануть. По крайней мере, на это он и надеялся.
Ругать погоду не имело смысла; надо просто завязывать.
– Такая холодрыга, Сигрун… Давай лучше придем завтра. – Жаль, остыл тот жар, что побежал по венам, когда тот гребаный коп и та сучка-психолог объявили, чего им нужно от него. Вот тогда он мог бы стоять голый в буране и ничего не чувствовать.
Сестра покачала головой.
– Подождем. Завтра будет уже не то.
Сигрун закуталась так, что свободными остались только нос и глаза. Трёстюр посмотрел на ее руки. Она надела старые перчатки с двумя обрезанными пальцами и зашитыми дырками на правой руке. А ведь могла бы просто носить варежки, как делала раньше… Странно и непонятно. В любом случае, он никогда не касался этой темы, хотя вряд ли смог бы объяснить, делала ли она это, чтобы защитить его или себя.
Трёстюр сунул руку в карман – за сигаретами. Он слышал где-то, что при курении кровеносные сосуды сужаются, а значит, теоретически, человеку должно как бы стать теплее. Самое время проверить теорию практикой. Кроме того, ему отчаянно хотелось затянуться – последнюю сигарету он выкурил на автобусной остановке. Одной из причин, почему деньги, получаемые им по пособию, заканчивались так быстро, была как раз эта вредная привычка.
– Не надо. – Сигрун помахала руками в воздухе, словно отмахиваясь от дыма. – Увидят дым – догадаются, что мы здесь. Не стоит привлекать к себе внимание.
Сигарета уже наполовину выпрыгнула из пачки, но Трёстюр задвинул ее назад. Сигрун только разнервничалась бы, если б он ее не послушал и поступил по-своему. К тому же сестра была права; если кто и умел избегать внимания, то это она. В отличие от Трёстюра с его характерным – да пошли бы вы все – отношением, Сигрун всегда старалась оставаться незаметной, почти невидимой. Насколько он помнил, такой она была всегда: держалась в тени, потому что стоило только кому-то приметить ее, как в следующую секунду случалось что-нибудь страшное. Сигрун нигде не чувствовала себя в безопасности: ни в школе, ни дома, ни в клубе, ни в игре. Любое занятие, подразумевавшее участие других детей, означало угрозу. С годами дразнить и запугивать ее почти перестали, но эффект пережитого остался. Не смотрите на меня. Не замечайте меня. Меня здесь нет.
Это стремление оставаться невидимой отражалось и в ее одежде. У посторонних, если те вообще замечали ее, складывалось впечатление, что Сигрун изо всех сил старается выглядеть неряшливой и безвкусной. В серых платьях, слишком длинных и мешковатых, она напоминала члена общины амишей. Выбранному образу соответствовали и волосы – длинные, неухоженные, какого-то мышиного цвета. Сигрун не пользовалась ни тушью, ни губной помадой, и Трёстюр – хотя он никогда в этом не признался бы – проводил у зеркала намного больше времени, чем сестра.
Он знал, в чем дело, и разрешал ей держаться в тени, не приставая и не комментируя. У нее был свой метод; у него – свой, противоположный. Подтверждением чему служили кольца, из-за которых сейчас, на холоде, заныли мочки ушей.
