— Орешки?! — хохотнул Василий.
— Да, а что? Я теперь живу тихо, как белка. Да и не будет меня скоро, Васенька. Поэтому я и пришел к тебе. Чтобы ты меня сейчас понял.
— О чем ты, Агапыч? Ты еще в самом соку! Для гуру у тебя самая молодость…
— Вам все насмехаться над стариком. Короче, Васька, ситуация такая. Мне уже осталось немного. Так уж случилось. И я, уж прости, хочу взвалить на тебя свое детище. Я долго думал, но, кроме тебя, у меня нет достойных кандидатов. Ну, естественно, тебе в помощь Камушек, но ты главный! Потому что на тебя я могу положиться. То, что я создал, будет реализовано только лет через сто пятьдесят в лучшем случае. Поэтому нужно, чтобы мой проект попал в дельные руки…
— Я чего-то не пойму, с чего это ты душеприказчиков себе назначил? Что с тобой?! — насторожился Базилевс. — Я серьезно. Я понимаю, что ты не пришел бы ко мне через двадцать лет только ради того, чтобы закатить истерику ипохондрика. Это… как-то связано с тем, что ты надолго пропал? И не разговаривал со мной.
Агапыч поднял на Васю тяжелые серо-зеленые глаза, пронизанные болезненной кровянистой сеткой, словно на потрескавшейся фреске.
— Я не мог говорить с тобой. Просто не мог. Мне пришлось бы все рассказать. С другими я пробовал молчать, и даже получалось. Но чем ближе по духу человек, тем чудовищнее боль молчания с ним.
— О чем… тебе пришлось бы рассказать? Что произошло… старина?!
— Помнишь Нелю?
— Учительницу? Которая тебе помогала на золотых делах? Конечно, помню. Хорошая! Она ж в Франции теперь.
— Теперь — да. А тогда… Мы ведь с ней жили вместе. Любимая моя женщина… У нас была девочка. Наша дочка. Мы ее потеряли… в семь лет. Понимаешь, тогда я очень хотел умереть. Я запустил в себе эту программу. Я оказался трусом и не смог себя умертвить быстро. И потом… я понял, что не смогу это сделать так, чтобы травмировать Нелю по минимуму. Просто чтобы меня не нашли. Просто пропасть без вести. Не надо мне говорить, что неизвестность мучает. Нет, меня как раз мучила определенность. И я знал, что еще одни похороны — боже, что за страшное изобретение! — Неля не выдержит. Я мечтал просто исчезнуть. Я был уверен, что она в том своем чудовищном горе и не заметит моего отсутствия…
— Господи, дружище… почему же ты мне не сказал?! Почему ты не позвал нас на помощь?! Как же так… — бормотал горько изумленный Базилевс.
— Потому что я боялся. Боялся, что вы окажетесь такими же оборотнями, как большинство тех, кого я неразборчиво считал друзьями. Впрочем, зачем сразу друзьями — просто людьми… Вот кто мне и зачем внушил, что люди не бросают в беде?! Как усугубила наше горе эта гнусная утопия…
— Агапыч… Почему ты не сказал мне? — только и твердил Василий.
Он пытался беспомощно утешать друга, когда ему было уже не нужно утешение. Но когда Агапыч расплакался, он понял, что не прав. Нам всегда нужно утешение. Есть отложенная замурованная боль, которая когда-нибудь все равно выйдет наружу. Запаянная бочка слез, которая когда-нибудь прольется. И слово Человеческое, которое все равно должно быть услышано. Иначе и впрямь мы не люди…
— Ты пойми, я ведь без претензий. Сам дурак. Нет ничего более мучительного, чем завышенные ожидания. Зато меня спасли те, от кого я вовсе этого не ждал! И знаешь, какая штука — в горе ты должен быть безупречен. Потому что любое резкое — даже самое справедливое! — слово в чей-то адрес будет списано на твое состояние. Дескать, мы же знаем, что у него случилось… Нельзя давать повод всяким пираньям к тому, чтобы тебя списывали со счетов. Надо оказаться сильнее всех! Это не гордыня, а выживание. Либо прыгнешь выше головы, либо тихо сдохнешь. Вот я в последние годы расслабился — и мне стыдно. Прежде всего перед Соней. Перестал за ее заработок бороться с начальственными троглодитами. Но теперь я чист! Вчера ей все отослал. Пусть она меня простит…
— Слушай, значит, сейчас у Нел и и у тебя — разные семьи. А как она… все это вынесла?
— Нелька оказалась сильнее меня. Но тогда мне казалось, что это не сила, а черствость. Я был очень, очень не прав. Я ее страшно обидел. Она просила меня ехать вместе с ней, а я… не нужен был мне этот мир, понимаешь?! А ей, напротив, было больно дышать тем воздухом, где все это случилось. Что нас и развело. Но я до сих пор по ней очень скучаю. Я знаю, что где-то там, в ее belle France
[10], ей так же больно, как и мне. И даже сильнее… Она воспитывает детей своего мужа. Знаешь, она вообще настроена на любовь! А у меня тоже есть сынуля, Ванечка, и дети жены, которые мне теперь родня. Но… ничто не проходит, понимаешь?
— Понимаю. Еще как! Но ведь и ты понимаешь, что умирать сейчас еще бессмысленнее, чем тогда, в момент острого горя…
— Согласен. Однако придется. Меня настигло мое старое решение. Мелодраму с диагнозами разводить тут не буду. Если пронесет — вздохну с облегчением. Но вероятность небольшая. Поэтому не будем тратить время на пустой базар.
С этими словами Агапыч вынул из старой потертой сумки — уж не в ней ли он отвозил ювелирам легендарное вареное золото? — элегантную кожаную папку с толстой пачкой прошитых листов.
— Вот… можешь пробежать глазами преамбулу, если не лень. Но в целом ты в курсе — я же вам голову крепко заморочил.
Вася осторожно взял в руки папку и по своему обыкновению начал листать с середины.
— Ого, как тут у тебя все сложно — формулы какие-то трехэтажные, — бормотал Василий. — Я в этом ничего не понимаю, но выглядит солидно. Прямо диссер настоящий. И копия в ВАК…
— Можешь ерничать про ВАК, но меня столько клеймили чокнутым, что за эти годы я научился наводить лоск. Чтобы клеймить начинали хотя бы не сразу.
Вася вернулся в начало и прочитал заголовок: проект цифрового носителя ментального тела «Анежка».
— А что за Анежка? Ты вроде раньше называл свое детище Save Anima…
— Мы так дочку называли по-домашнему. Неля придумала — и прижилось. Анежка — это чешская святая. Неля попросила меня… чтобы осталась память о нашей девочке. Хотя бы такая. Пусть для большинства этот мой опус — бред собачий, но это то, что останется после меня.
— Агапыч, ты знаешь мое отношение. Я ничего не понимаю в высокой теории, но в твою идею верю. Не представляю, как это можно осуществить, но чувствую, что душа живет всегда. И мне, старому вероисповедальному полукровке, близка мысль о том, что с частицей богочеловеческой можно разговаривать. Вот и все. Мне нравится новое название! И смысл. А старое — его же украл этот щелкопер Савва Лёвшин, ты, надеюсь, в курсе…
— Да хрен с ним. В курсе. Мне это даже лестно.
— Ты ему сам рассказал? Или это проделки Химика?
— Неужели ты думаешь, что на старости лет я начну вместе с Химиком торговать кустарными психоделами! Нет, этим он без меня занимается. Да еще сынка вовлек… На его совести. Он теперь стал болтлив и беспринципен. А ведь какой был человечище…
