– Фамилия и звание? – спросил он.
– Сержант Гринев.
– Ну что будем делать, сержант? Тут на тебя приговор трибунала имеется, о расстреле за измену родине. Обжалованию не подлежит, расстрелять тебя не успели, а нам что делать с тобой? Если ты родине изменил, то, значит, на нашей стороне. Но ведь ты ей не изменял? Так ведь?
– Так.
– Значит, ты нам враг и тебя надо к стенке ставить?
– Значит, так…
– Но родине, настоящей твоей родине, России, ты ведь послужить еще можешь.
– Не пойму я, что вам от меня надо? Фашистам я служить не буду, стреляйте…
– А России служить будешь? Как бы там ни было, новой России, без коммунистов, будут нужны честные, смелые солдаты. Я читал твои показания, вот они.
Офицер показал на папку его дела.
– Смело и дерзко, мне это понравилось, я верю, что все так и было. Знаешь, почему я верю, а они тебе не поверили? Потому, что я русский офицер, а они дерьмо собачье.
Офицер замолчал, и несколько минут прошло в полной тишине.
– Времени на раздумья у тебя, сержант, нет. Если ты мне веришь, что твоя жизнь нужна родине, я жгу эти документы и забираю тебя с собой. Если нет, я прямо сейчас и здесь приведу этот приговор в исполнение. Так что?
– Хорошо, я вам верю, – ответил Гринев.
Офицер бросил папку в горящие останки машины и, махнув ему рукой, пошел в сторону своего автомобиля. Гринев, никем не сопровождаемый, пошел за ним и сел на заднее сиденье. Через день он уже был накормлен и одет в новую форму. Еще неделю врачи приводили его в порядок. Потом полгода его обучали в школе абвера, из него делали хорошего диверсанта. Ему дали новое имя – псевдоним Гриф. Тот офицер опекал его все это время, он оказался высокопоставленным человеком в контрразведке Германии. Ни имени его, ни звания Гринев так и не узнал. Единственное, что он знал о нем, – это псевдоним – Клод. Однажды, когда полным ходом шло формирование диверсионных групп для заброски в советский тыл, Клод вызвал Гринева.
– Гриф, как думаешь, сколько из них сдадутся своим сразу?
– Думаю, половина.
– Я тоже так думаю. Так, может быть, здесь их и оставить, кого в лагерь, кого к стенке…
– Это глупо, отправлять надо всех, чтобы сдаться, надо выжить, а чтобы там выжить, возможно, надо будет убивать. А после этого кто-то точно передумает сдаваться и будет выполнять вашу волю до последнего.
– Мне нравится, логично, Гриф, логично. Рассчитывать им на прощение там абсолютно нереально, они это должны знать, но у каждого из них теплится надежда на чудо. Вдруг, если он сдастся сам и выдаст или убьет тех, с кем был заброшен, его простят? Эту надежду надо в них убить, раздавить, чтобы мысль об этом умирала, не родившись у них в голове. Как это сделать? Ты навел меня на хорошую идею. Убить, им придется убить своих, и это будет зафиксировано. А кто этого не сделает, тот сам пойдет к стенке. Но этого мало, необходимо прогнать их через испытание на лояльность и преданность. Я наблюдал за тобой, я тебе доверяю, Гриф. Ты не предашь?
– Я принял решение и его уже не изменю.
– Первым испытание придется пройти тебе.
– Я готов, мне терять нечего.
– Сейчас сюда приведут одного из курсантов, как мне кажется, он ненадежен. Ты при мне решишь его участь. Или в строй, или к стенке, причем приговор вынесешь и исполнишь сам.
– Так точно.
Клод снял трубку телефона и отдал команду. Скоро дверь открылась и в нее вошел высокий худощавый курсант с открытым волевым лицом.
– Разрешите? Курсант Лесник по вашему приказу прибыл.
Клод положил перед Грифом личное дело прибывшего курсанта и вышел из кабинета.
Гринев посмотрел в глаза курсанту и увидел в них ненависть. Даже не ненависть, а презрение. Так смотрят на трусов и предателей. Так смотрят побежденные, но не сломленные.
«Интересный экземпляр», – подумал Гриф.
– И за что же ты нас так ненавидишь, Лесник? – спросил он стоявшего напротив курсанта.
Тот глубоко вздохнул и спросил:
– А что, так заметно?
– На лбу написано! – ответил Гриф.
– Я себя ненавижу, а к вам я равнодушен. По-моему, это не может повлиять на выполнение мною заданий командования школы. – Он кивнул на портрет Гитлера. – Или я обязан по-холуйски ноги им целовать?
– Нет, не обязан.
Гриф пролистал дело курсанта. Рядовой Голованов Иван, водитель грузовика, взят в плен в сентябре сорок первого, под Ленинградом, легко ранненым в госпитале, без оружия. Два месяца лагерь, дал согласие на сотрудничество, школа абвера, хорошие показатели. Он еще раз внимательно посмотрел на курсанта. Ошибиться Гриф не мог.
«Из этого Голованова водитель грузовика как из меня балерина. Руки далеко не рабочие, окромя ручки вряд ли что держал. Почерк тоже наработанный. Врет, что рядовой, врет», – думал Гриф.
– Слушай сюда, Лесник. Через полчаса я тебя лично расстреляю. Не потому, что ты холуем не стал, а потому, что ты никакой не Голованов Иван и не водитель грузовика, и это очевидно, а враг, проникший в школу абвера по заданию советской разведки.
Смотревший в сторону курсант повернул голову к Грифу и посмотрел ему прямо в глаза.
– Это надо доказать.
– Нет, не надо. Просто расстрел, и все. Идите.
Гриф нажал на кнопку вызова охраны. Дверь мгновенно открылась, и в нее вошел Клод. Он улыбнулся. Повернувшись к курсанту Леснику, на немецком сказал, что он свободен. Тот, вскинув руку в нацистском приветствии, вышел. Гриф понял, что это была просто проверка.
– Неплохо, неплохо для начала, Гриф. Даже очень хорошо, если учесть, что времени у тебя было очень мало. Я назначаю тебя начальником спецподразделения для реализации задач качественного отбора диверсантов. Я не хочу тратить время и средства на подготовку и заброску тех, кто нас попытается предать. Тебе придется стать «начальником особого отдела советского полка», в расположение которого, по ошибке, будут попадать наши диверсионные группы. Задача – понять, на что они способны. Предателей расстреливать на месте. Подробные инструкции вот, изучай. Кстати, тот, кого ты сейчас проверял, твой заместитель. Команда уже подобрана, все в лесу, на спецбазе, завтра туда отправляешься и ты. Вопросы есть?
– Никак нет.
Гринев не знал, радоваться или нет этому назначению. Так сложилась его судьба, он просто хотел жить. Он не поверил Клоду, что его родина Россия, а не жидовско-коммунистическая империя под названием СССР. Родина одна, как ни называй, а тот, кто вторгся на ее землю, – враг. Надо было пережить как-то это время, и потому согласился служить врагу, вполне осознанно пошел на предательство. Он понимал, что был приговорен своими, пусть по ошибке, но он видел, что таких, как он, в особом отделе расстреливали пачками. Не подоспей немцы, лежал бы сейчас в земле сырой с советской пулей в голове, и никаких проблем и мучений. А сейчас, что сейчас? Выявлять и «шлепать» тех, кто сохранил надежду на спасение? Тех, кто еще надеется, взяв в руки оружие, пустить юшку немчуре? Отказаться – опять смерть, только уже от немецкой пули. Может быть, попытаться, наоборот, отбирать к «стенке» тех, кто действительно опасен его родине? Его, конечно, раскусят… Но, может быть, он хоть что-то сможет, что-то успеет. Пару-тройку настоящих гадов шлепнет, и то хорошо… Может, зачтется на том свете, на этом точно уже ничего не поможет.
