Через три дня на одном из привалов они услышали очень близко лай собак. Вскочили на ноги.
– Нешто по наши души? – прошептал Клещ.
– Я живым не дамся, – сжав в руке топор, глухо промолвил Туз, становясь спиной к стволу мощной сосны.
– Я тоже, – процедил сквозь зубы Клещ.
– А мы им живые и не нужны, на хрена мы им живые?! – спокойно произнес Шрам и вытащил нож.
Они замерли в ожидании развязки, но ее не наступило. Лай собаки потихоньку удалялся, как и негромкий шум голосов. Подождав какое-то время, Шрам сказал:
– Это не вертухаи, это, наверное, охотники местные, надо посмотреть, зачем они приходили. – Он кивнул в сторону низины. – Пошли.
Спустившись, они вышли к небольшому ручью и заметили по следам, что здесь люди чем-то занимались в воде и на берегу. Туз, нечто заметив, подошел прямо к воде.
– Здесь что-то есть, – сообщил он и потянул за натянутую течением бечеву. Через пару минут он вытянул сплетенную из прутьев большую корчагу. В ней бились несколько рыбин довольно крупного размера.
– Ого, вот это да, вытягивай ее сюда. – Подскочив к Тузу, Клещ помог ему достать на берег довольно большую и тяжелую снасть. Открыв с задней части крышку, они вынули четырех черного цвета хариузов.
– Неплохой улов, надо эту плетенку назад водрузить.
– Вода ледяная, Шрам!
– Надо назад поставить, нельзя нам следы оставлять…
Чертыхаясь, они разделись и, голышом, втроем, вернули на место в ручье корчагу, только, не понимая этого лова, поставили ее наоборот – забралом против течения. Через три дня пришедшие за рыбой мужики матерились. Как это они, дурни, такого маху дали, корчагу наоборот поставили. Вроде почти по-трезвому все было, удивлялись они. Видно, леший попутал, надо было ему перед рыбалкой стопку тоже налить…
Прошло десять дней, как Шрам со своими товарищами совершил побег. То, что произошло в связи с этим событием в лагере, им было неизвестно. Их не нашли, это было хорошо, но они уже пять дней практически шли голодными. Тайга вокруг была богата и рыбой, и дикой птицей, но добыть себе пропитание они не умели. Видит око, да зуб неймет. Попытались сделать себе охотничьи снасти – не получилось. Навыка нет к этому. В тайге без навыка много не проходишь, долго не проживешь. Далеко ушли от сел, по рекам сибирским расположенным, в глухомань такую, что самим страшно стало. Несколько раз на медведя выходили чуть не нос к носу. Хорошо, зверь сытый, черемша густо росла в логах. Не замечал их косолапый, а может, просто делал вид, что не замечал. Пасся себе, уминая свежие сочные листья. А они уже не могли ее есть, но другого ничего не было. От этого злились, но жевали эту чудо-траву, чтобы не сдохнуть с голоду. Надо было что-то делать. Да и усталость тоже брала свое. Хотелось хоть под какую-то крышу, но в этих местах зимовий не было, а может, и были, но они не могли их найти. Каждый из них уже проклинал эту дикую природу, потому как они не были ее детьми, они давно уже ее предали, убивая жизнь на земле. Она платила им тем же. К вечеру они, выбившись из сил, спускались с очередной сопки в низину, им нужен был ручей или речка, чтобы напиться и отдохнуть. Уже жалила вовсю появившаяся мошка. Она забивала глаза и рот, очень осложняя само движение. Вдруг Шрам поднял руку. Все остановились и замерли.
– Ничё не чуете? – спросил он.
– Кажись, дымком прет, – ответил, принюхавшись, Туз.
– Точно, дымом пахнет и мясом жареным, – подтвердил Клещ.
– Все, тихо идем, надо сначала хорошо поглядеть, кто там у ручья.
Они осторожно, след в след двинулись за Шрамом. Что-что, а ходить тихо они научились. Спустившись ниже, они увидели стоявший на пологом берегу чум, из которого курился дымок. Они никогда раньше не видели такого таежного жилья и не знали, а только могли предположить, кто в нем живет. Поэтому залегли и стали наблюдать. Собак около чума не было. Не было и оленей. Из чума долго никто не выходил, потом вышла женщина. Они не сразу это поняли. По виду было непонятно, одежда мужская, да и фигура тоже, но на руках она держала ребенка. Держала, как держат детей только женщины. Беглецы переглянулись.
– Гляньте, бабенка! – прошептал Клещ, как-то грязно ухмыльнувшись.
– Тихо! – осадил его Шрам.
– Идет кто-то, – прошептал Туз, показав глазами вправо.
По руслу ручья с луком за плечом шел мужчина. В руке он нес двух зайцев.
– Вот нам и ужин идет, – прошептал Шрам.
– Никого больше здесь нет, надо их брать.
Женщина тем временем вернулась в чум.
– Я бабу придержу, а вы того кончайте, – приказал Шрам и перебежками двинулся к чуму.
Туз и Клещ так же скрытно пошли навстречу мужчине.
Некоторое время назад на Енисее
Баржа, плотно загруженная людьми, наконец зашелестела ржавым бортом о причальное бревно небольшой пристани и остановилась. Люди в трюмах за четверо суток намаялись так, что открывшийся люк, куда ударил дневной свет и хлынул прохладный чистый воздух, показался им входом в рай.
– Выходим по одному, вещи с собой, приехали.
Татьяна с двумя детьми эти четверо суток практически не спала. Ей было двадцать пять лет, когда началась война. Ее муж, Иван Акеев, высокий голубоглазый шатен, был старше ее на десять лет, в первые дни июля 1941 года получил повестку и ушел на фронт. Он был простым рабочим-железнодорожником, трудился как все, в передовики не лез, но и в хвосте не плелся. Двое детишек, почти погодки, мальчик Коля и девочка Валя, были очень похожи на свою маму, но характером пошли в отца – твердолобые и терпеливые, это, наверное, и спасало их последние полмесяца. В феврале 1942 года Татьяна получила извещение о том, что ее муж пропал без вести. А после победы ее несколько раз вызывали в военкомат, и какой-то военный допытывался у нее – не видела ли она после войны своего мужа. Не возвращался ли он домой. Она плакала от обиды. Как ушел Иван на фронт, так она больше его и не видела, только три письма и извещение получила за все время. Эти письма у нее тоже забрали, а в них только о том, как он скучает по ней и детям, и боле ничего и не было. Фотографию мужа тоже забрали, детям ничего не осталось. А в августе 1947 года в их дом, на окраине Солнечногорска, приехали важные люди и милиция. Ей показали какие-то бумаги и приказали собрать личные вещи, потому как ее, как жену предателя родины, выселяют из дома. Что она могла собрать и унести с собой, имея на руках двоих малых детей? Практически ничего. Ее с детьми перевезли в какой-то барак, а в дом тут же вселился заместитель начальника милиции с семьей. Жалко было Татьяне, в том году хорошо яблоки уродились в их саду, не успели созреть только. Она хотела сходить еще раз в дом за брошенными вещами, но не успела. Ее с детьми вывезли на станцию и погрузили в теплушку вместе с несколькими десятками таких же, как она, напуганных и ничего не понимающих людей. В основном это были женщины и дети. Потом начался тяжелый путь в неизвестность. Никто ничего не объяснял. В вагоне нечем было дышать от тесноты и нечистот. Татьяна думала, что эта дорога никогда не кончится. В пути несколько детей умерли, их тела конвоиры выдирали из рук обезумевших от горя матерей. Ее ребятишки каким-то чудом, а может благодаря молитвам Татьяны, уцелели от заразы, которая гуляла по эшелону. Когда поезд прибыл в Красноярск, около их вагона разговаривали какие-то начальники. Она не слышала разговора, но пара фраз врезалась ей в память:
