По дороге остановились на ночевку. Утром я заявил Хальтеру, что моя группа остается еще и на дневку.
– Зачем? – спросил тот, не снимая своего идиотского розового колпака.
– Молодняк устал, – сказал я.
– Когда это твои успели устать? – спросил Хальтер.
– Это психологическая усталость, – сказал я. – Мальчики и девочки настроились на взятие этого перевала, а ты им, Хальтер, все обломал.
– Ты мудак, – сказал Хальтер. – Из-за таких, как ты, и бывают трупы. Обычно трупами становятся они сами. Но сейчас ты – командир и поэтому вдвойне мудак. Из тебя никогда не получится настоящего горника. Я тебя насквозь вижу, Иноземцев. Ты в секции случайно. Ты вообще случайный.
– А это не твое дело, – сказал я. – Ситуация сейчас не экстремальная, так что я имею право взять полное руководство группой на себя. Остаемся на отдых.
Хальтера подвели его немецкие честность и педантизм. Он даже представить себе не мог, что я решусь отправиться со своей группой на перевал. Это было слишком против правил. А я решил, что, когда мы возьмем перевал, я сниму с него записку
[8] и покажу тренеру, это будет моей моральной победой. Я понимал: за это меня выгонят из секции. Но иначе поступить я не мог. Ночью я видел перевал. Это было как прозрение! Хальтеру я об этом не сказал.
За завтраком Вика спрашивает:
– Что с тобой происходит, папик? Раньше ты кричал во сне, а теперь – смеешься. Причем таким демоническим смехом. Ты давно не был у своего врача?
– Подслушиваешь за дверью? – спрашиваю я.
– Больно надо! – фыркает Вика.
Она говорит, что Варшавский задумал новую серию и ждет ее соображений.
– Представляешь, мне нечего ему сказать! У меня совсем нет такого опыта. Помоги, папик!
– Что за серия? – интересуюсь я.
– Условное название «Да, босс!».
– Понятно, – говорю. – Пингвиныч, как всегда, неоригинален. Романы о великолепных боссах и секретаршах. Ее задача влюбить его в себя, что ей в конце концов и удается… Про это написано миллион романов и снято сто тысяч сериалов.
– Неужели? – удивляется Вика. – И ты все это читал и смотрел?
– Я похож на идиота? Разумеется – нет. Это и так всем известно.
– И что ты об этом скажешь?
– А ты не задумывалась, почему резиновые женщины пользуются гораздо большим спросом, чем резиновые мужчины?
– Советуешь серьезно об этом подумать?
– Да, это был бестактный вопрос.
– Нет, давай обсудим, раз ты начал! Скажи, зачем нам бездушный резиновый мужчина, если все, что нам от него нужно, – это его член? Просто представь: как будет удовлетворять себя женщина искусственным мужчиной? Ей придется все делать самой. И удовольствия она от него не получит, а только устанет.
– Однако, я вижу, ты специалист в этом вопросе, – язвительно говорю я. – Но рассуждаешь грубо. Тем более что современные технологии позволяют сделать искусственного мужчину не совсем бездушным. Ну, он может говорить вам ласковые слова, да и физически имитировать кое-что… Тем не менее искусственные мужчины не пользуются большим спросом, в отличие от примитивных фаллоимитаторов. А искусcтвенные женщины – пользуются, и еще как! Эта индустрия развивается семимильными шагами.
– Почему?
– Потому что резиновой женщиной можно обладать, но нельзя принадлежать резиновому мужчине. Да, искусственная женщина – это в конечном итоге бездушное бревно, с которым можно делать все что угодно. Но это нас и заводит! А что можно сделать с резиновым мужчиной? Порезать на кусочки в качестве мести за женский род? Дорогое будет удовольствие…
– И что из этого следует?
– Элементарно, Ватсон! Нас заводит не их красота, грубая и условная, а их абсолютная подчиненность. С искусственной женщиной можно спать, а потом свернуть и засунуть в шкаф. Даже выбросить.
– Но не отдать другому?
– Что ты сейчас сказала?
– Так, к слову пришлось.
– В реальной жизни мужчины не любят идеально красивых женщин, потому что боятся их. Боятся отказа, понимаешь? И мы покупаем их в виде искусственных женщин, чтобы делать с ними любые гадости. Вы – наоборот. Вам подавай живой мужской идеал! И к этому идеалу вы относитесь как к идолу. Том Круз, Бенедикт Камбербэтч… без разницы. Ты заметила, как похорошели в последнее время политики? Электорат в основном женский. Кто сегодня победил бы на выборах – толстый Черчилль или стройняшка Энтони Блэр?
– Какое отношение это имеет к романам?
– Прямое! Все эти ваши романы о великолепных боссах суть одно и то же – жажда принадлежать великолепному мужчине. Стать его желанной вещью. Это как бы ваше соперничество с резиновой куклой. И сколько бы феминистки с этим ни боролись, романы о великолепных боссах будут иметь самый широкий успех.
– Какой ты умный, папик!
– Не стану тебе возражать.
Из кабинета Игумнова доносятся истошные вопли. Голос как будто женский, но разобрать нельзя. Верунчик стоит у двери, подслушивает. Даже в профиль я вижу улыбку на ее нарисованных красной помадой губах. Вера не испугана и даже довольна происходящим. Собираюсь выйти и зайти попозже, но в этот момент Вера меня замечает и смущенно отходит от двери.
– Здравствуйте, Иннокентий Платонович! Вячеслав Олегович занят.
– Надеюсь, его убивают?
– Надеетесь?!
– И еще как. Это избавит меня от необходимости делать это самому.
Дверь распахивается. Из кабинета выбегает Пингвиныч с побелевшими глазами. Вы когда-нибудь видели разъяренного пингвина?
– Подонок! – бросает он напоследок в глубь кабинета.
Странно, но Варшавского не смущает мое присутствие.
– Здравствуйте, Иннокентий Платонович! – своим тоненьким голосом поет он. – Когда вы пообщаетесь с этим мерзавцем, прошу ко мне на рюмочку коньяка!
– А что случилось?
– То, что не все такие порядочные люди, как вы! – кричит Пингвиныч, обращаясь явно не ко мне.
Игумнов, грустный и бледный, сидит за столом, опершись на него локтями и обхватив голову руками.
– Хочешь кофе? – говорит он.
– Горячий? Не боишься, что опрокину тебе на штаны?
– И ты о том же… Да вы все помешались на этой Вике! Морду мне бить пришел? – спрашивает.
– Нет, я не бью людей по срамным местам.
– В каком смысле?
– В прямом. В зеркало на себя давно смотрел? Во что ты превратился? Ты ведь был поэтом, мать твою! У тебя же порочное лицо! Скажи, ты трусы на задницу надеваешь?
