– А я не могу тебе этого объяснить – ни на своем, ни на твоем языке. Попробуй сосредоточиться на звуке ее имени, и ты, быть может, что-то поймешь, если у тебя есть музыкальный слух. Или, скажем, Мила была ведьма. Ведьма с зелеными глазами.
– Вот еще глупость! – фыркает Вика. – Не верю ни в каких ведьм. Просто запал на молодую.
– В твоих словах есть доля правды, – не отпираюсь я, – но и ведьмой Мила была настоящей.
– Она не прилетала к тебе ночью на метле?
– Она приходила ко мне ночью во сне, – серьезно говорю я. – Приходила в своих круглых очках, садилась напротив меня и слушала внимательно, впитывая каждое мое слово. Это вообще была ее манера: больше не говорить, а слушать. Но когда однажды я похвалил ее, сказав, что умная женщина больше слушает мужчину, чем говорит сама, она возмутилась. «Если ты решил, что я одна из твоих поклонниц, которые смотрят тебе в рот, ты ошибаешься! Просто я с детства не выговариваю звук “л”».
– Она была заикой?
– Кроме «л», она говорила чисто, но при этом могла вдруг впасть в заикание в чужой компании. Среди самых простых людей, ногтя ее не стоивших.
Мила была серьезно больна. В детстве она росла таким бледным цветочком. Добрые советские педиатры намекнули родителям, что девочка проживет недолго. Мила рассказывала мне, что когда ее приводили в детский садик, то вечером находили на том же месте, где оставили утром. У нее были больные почки – нефрит. Потом были врачи, врачи… Палаты, капельницы, километры электропроводов… И наконец, ее отец, боевой офицер (прошел Афган), плюнул на врачей и стал дочь закалять. Он гонял ее рано утром по парку, обливал ледяной водой, брал с собой в горы. Воспитывал не как больную дочь, а как здорового, но ленивого сына. И это странным образом дало результаты. Мила, разумеется, не выздоровела, но научилась относиться к своей болезни стоически. Она старалась свою болезнь не замечать.
– Но он мог ее убить!
– Мог. Но чутьем отца понял, что поступает правильно. Кстати, любил он Милу безумно. Впрочем, я уже сказал, Милу невозможно было не любить. В итоге сломался сам отец. Из сильного мужчины он стал слабым, равнодушным ко всему средним мужичком. До этого он носил мать Милы на руках, теперь чуть ли не она носила его. Мила не могла ему этого простить. Как будто, воспитав ее такой, какая она есть, он потом сам ее предал. Эта ведьма не понимала, что отец просто подарил ей свою силу.
– Твоя Мила – неблагодарная дочь, – ответственно заявляет Вика. – Ее нужно было выпороть и отправить обратно к врачам… К добрым современным врачам.
– О, я пытался это сделать! – возражаю я. – Не в смысле выпороть, а в смысле врачей. Предлагал найти лучшую клинику, предлагал денег… Она только смеялась.
– Вот я и говорю: неблагодарная тварь! Стоило связываться с ней при такой хорошей жене! Ведь ты был женат, верно?
– Жена у меня была хорошая, – говорю. – Это я, видишь ли, был нехорош. То, что я пил, еще полбеды, хотя тоже важно. У меня злой ум, милая девочка! Не знаю, доброе ли сердце, но ум злой, как волкодав, которого долго держали на цепи, чтобы он никого не грыз и не душил. Когда я напивался, в семье начинался ужас. Нет, я не бегал за домашними с топором и вообще никогда в жизни не ударил женщину или ребенка. Но я говорил им такие злые и обидные вещи, что, по их словам, это было хуже топора. В сущности, я сломал своего сына, с детства стараясь показать ему его ничтожество. Как я сейчас понимаю, я пытался поступать по системе Милиного отца. Так сказать, закалял своего мальчика, вызывая его на гордость, на желание встать поперек меня. Но… в результате я его сломал. И он не может мне этого простить. Проблема отцов и детей, словом. Возможно, я никого не любил. Сейчас полюбил, но теперь уже поздно.
У Вики расширяются глаза.
– Кого ты полюбил, папик?
– Как кого? – говорю. – Милу, разумеется. Продолжать?
Каштановые глаза сужаются, как две щелочки.
– Продолжай… Только рассказывай о Миле, а не о себе.
– Так я о ней и рассказываю! Только история эта уж слишком запутанная…
Ты не поверишь, но в первый раз я поцеловал Милу после пятнадцатой, кажется, встречи. Поцеловал в губы. Впервые крепко обнял ее за плечи. И губы, и плечи были горячие. Плечи сухие, тонкие в кости, а губы влажные и очень горячие!
– Как она ответила на твой поцелуй?
– Она ответила страстно! Так страстно, что у меня остановилось сердце. Она меня выпила до дна… Весь мой злой рассудок, а заодно – не знаю какое сердце. Ведьма и есть ведьма.
– Да выдумал ты свою Милу! – нервно смеется Вика. – Обычная девушка, без больших успехов на личном фронте. Втюрилась по уши в знаменитого журналиста и решила его охмурить. Не приглашала к себе на квартиру, потому что не хотела стать легкой добычей. С такими мужчины быстро расстаются.
– Только не надо строить из себя опытную гетеру, – говорю. – Неужели ты думаешь, я не наводил справки? У Милы было немало поклонников. На вокзале (я это заметил!) ее провожал стильно одетый парнишка, определенно – не из рабочей семьи. С ее знанием языков у Милы была возможность стажироваться в Америке, в Европе… Может быть, ты и права и она решила охмурить известного журналиста. Может быть, ради коллекции… Нет, дорогая моя, ничего ты в этом не понимаешь. Ты никогда не любила по-настоящему.
– А это была любовь? – тихо спрашивает Вика.
– Да, это была любовь, – серьезно подтверждаю я, закрывая глаза. – Выскочила перед нами, как из-под земли, как выскакивает убийца в переулке, и убила нас сразу обоих. Так убивает молния, швейцарский нож…
– Ты цитируешь «Мастера и Маргариту».
– Да, но это была чистая правда.
– Ты ушел от жены?
– В это время как раз посыпалась моя семейная жизнь. Это не было связано с Милой, о которой моя жена, скорее всего, ничего не знала. Это было связано с моим пьянством, уходом с работы, попыткой писать книги, отказами в издательствах их печатать, моей невыносимой грубостью даже в трезвом виде… Невыносимым уже для меня хамством сына, ведь теперь он имел право называть меня ничтожеством. Ну и другими прелестями семейного быта, который на моих глазах разваливался на куски.
– Что же дальше?
– Дальше жена со всего маху разбила о кухонный пол супницу, которая досталась ей от пра-пра-пра и так далее бабушки. Жест был такой нелепый, комический, потому что супницей мы никогда не пользовались. Она стояла, как дорогая ваза, в серванте. Жена специально достала ее, принесла на кухню и разбила вдребезги. Потом села и залилась слезами. Мне было ее очень жалко, но именно в этот момент я понял, что самое лучшее сейчас – уйти. Бывают семейные ситуации, которые нельзя разрулить правильными словами, даже поступками. Я быстренько собрал какие-то вещи и позвонил Миле.
– При жене! – ахает Вика.
– Ну не делай из меня такое уж чудовище, – почти возмущаюсь я. – Позвонил, конечно, с улицы.
