Ван Схотен стукнул кулаком по журналу, измазавшись в чернилах. Вот и хорошо, что этот негодяй мертв. Вместе с Корнелиусом Восом. Вот бы еще эта неведомая Эмили де Хавиленд для полного набора прикончила капитана Дрехта. От всех от них кораблю одна беда.
В дверь постучали.
– Подите прочь! – рявкнул ван Схотен.
– Что за секретный груз генерал-губернатор взял на борт? – спросил из-за двери Дрехт.
Ван Схотен медленно опустил перо на стол. Ноги налились свинцовой тяжестью.
– Если мне придется выломать дверь, тебе не поздоровится! – прорычал Дрехт.
Оттолкнув стул, ван Схотен, словно приговоренный, прошагал к двери и чуть приоткрыл ее. Дрехт тут же просунул руку в щель, схватил мастера-негоцианта за горло и устремил на него яростный взгляд голубых глаз. Капитан стражи стал похож на волка, поймавшего зайца.
– Что за груз, ван Схотен? Ты помогал доставить его на борт, ты знаешь, где он хранится. Что в нем? Стоит он жизни человека?
– Сокровища, – прохрипел ван Схотен, безуспешно пытаясь разжать цепкую хватку Дрехта. – Несметные…
– Показывай! – рявкнул Дрехт.
Они направились в трюм. У выхода из кают Дрехт ненадолго задержался и шепотом отдал какое-то распоряжение Эггерту, караульному. Тот сразу же помчался на нос корабля.
В трюме ван Схотен снял с крюка фонарь у подножия трапа и повел Дрехта по извилистым проходам между ящиками. Теперь метки Старого Тома были нарисованы почти на всех. Причем не одним человеком. И самые разные. Кривые и незавершенные. Огромные и крошечные. Очевидно, вырезание метки стало чем-то вроде присяги на верность Старому Тому.
Ван Схотен не спускался сюда со дня отплытия, и происшедшие вокруг перемены его удивили. Обычно в трюме хранились грузы и прятались крысы и безбилетники. Неприятно, но ничего опасного.
Теперь же это место стало проклятым.
Липкая темнота и запах гниющих пряностей создавали здесь какую-то инфернальную атмосферу.
– Трюм превратился в место поклонения Старому Тому, – заметил Дрехт. – Четыре трупа, и вот пожалуйста – новый культ. – Он произнес это таким тоном, будто недоумевал, что ему до сих пор никто не поклоняется, хотя он-то убил гораздо больше, чем четверых.
Дойдя до середины лабиринта, ван Схотен указал на большой ящик и дрогнувшим голосом произнес:
– Вон он.
Дрехт поддел кинжалом доску. В ящик были уложены десятки туго набитых мешков.
– Надрежь один, – сказал ван Схотен.
Пропоров ткань, лезвие наткнулось на металл. Дрехт вложил кинжал в ножны и разорвал мешковину руками. В прореху высыпались серебряные чаши, золотые блюда, а за ними – ожерелья и перстни с драгоценными камнями.
– Такие же были в мешке у Воса, – сказал Дрехт. – Должно быть, гофмейстер крал отсюда сокровища. Не думал, что он на такое способен. Сколько здесь добра?
– Сотни ящиков. На половину трюма, – слабым голосом ответил ван Схотен. – Почти все – в простых мешках, чтобы не привлекать внимания. Ради сохранения этой тайны вы убили матросов? – В голосе мастера-негоцианта слышалась ярость.
Дрехт посмотрел на него, очевидно удивившись, что такой трус неожиданно расхрабрился. Генерал-губернатор хотел, чтобы о грузе никто не знал, а значит, те, кто поднимал его на борт, должны были замолчать навсегда.
– Я выполнял приказ, – ответил он, вертя в руках чашу. – Так поступают солдаты. А в хранилище ко мне их отправили вы. Вам они доверяли, вам генерал-губернатор заплатил. – Блеск драгоценного камня отразился в его глазах. – Тот, кто завладеет этим богатством, больше никогда не будет знать нужды, – восхищенно произнес он. – Он обзаведется слугами, огромным особняком и обеспечит будущее своим детям. – Дрехт медленно извлек из ножен шпагу. – Видите ли, ван Схотен, об этом грузе знали не только те матросы. – Он подступил к мастеру-негоцианту. – И не только их я должен был убить.
72
Доротея стирала белье на палубе и слушала, как поет Изабель. Голос девушки зачаровал пассажиров. Изабель никогда не говорила, что умеет петь, и не считала это особым даром, просто пела, и все. Все прочие развлечения и разговоры прекратились. Игральные кости отскочили от стены и замерли. Люди на койках и тюфяках, закрыв глаза, предавались единственному удовольствию, доступному им в этом путешествии.
– Доротея!
Служанка обернулась. К ней торопился Эггерт. Она улыбнулась ему, пожалуй теплее, чем многим.
– Рада вас видеть, но для вечернего чая еще рано, – смутилась она.
– Что-то грядет, – торопливо сказал Эггерт, и Доротее передался его страх. – Спрячьтесь в надежном укрытии.
– Что происходит, Эггерт?
Он в ужасе покачал лысой головой:
– Нет времени. Ваша госпожа спрячет вас в своей каюте?
– Конечно.
– Хорошо. – Он взял ее за руку. – Держитесь ближе ко мне.
– А как же все эти люди? – спросила Доротея, указывая на других пассажиров. – Где им укрыться?
– У меня только одна шпага, – сказал Эггерт извиняющимся тоном.
– Я не оставлю их без помощи.
Эггерт в отчаянии огляделся, потом бросился к пороховому погребу и забарабанил в дверь. Окошко приоткрылось, в нем показались седые кустистые брови.
– Что надо? – спросил констебль. С тех пор как его выпороли, он стал нелюдимым и вспыльчивым.
– Мятеж, – объявил Эггерт. – Можешь укрыть пассажиров?
Констебль с подозрением оглядел палубу. Изабель пела, пассажиры смотрели на нее. Никаких признаков беды.
– Правду говорит? – обратился констебль к Доротее, стоявшей за спиной Эггерта.
– Не вижу, зачем ему лгать.
– Приказ капитана стражи Дрехта, – сказал Эггерт. – Мушкетеры его уже выполняют. Надо защитить людей.
Засов отодвинулся, свет свечи прорезал полумрак.
– Матерей с детьми – сюда, – распорядился констебль. – Больше народу не поместится, остальные женщины могут запереться в кладовой. Мужчины пусть вооружаются. Скоро им придется сражаться.
73
Пробили двенадцать склянок, созывая команду на палубу. Звук был скорбным, соответствующим всеобщему настроению.
По доскам стучал холодный дождь – сказывалась смена широты.
Матросы выискивали свободные места на палубе, фонари озаряли их лица каким-то ангельским сиянием, паруса вздувались, корабль неистово несся вперед.
Капитан Кроуэлс стоял на шканцах, сжимая поручни и не зная, с чего начать. Он знал, что сказать, но не знал как. Он обращался к команде сотни раз, но чаще всего с одной речью в самом начале путешествия. Это было хорошей приметой и благословением, и такую речь произносить было легко. Сейчас все было по-другому. Его слова ранят всех. Прольется кровь.
