Очнулся он оттого, что Филарт тёплой ладонью касалась его лба.
– Время выждали, пора и возвращаться. Проснись, советник. Не уходи.
Он открыл глаза и в солнечном ореоле увидел её лицо.
– Вот он я. Здесь. Куда же уйду?
– Туда, откуда не дозваться по имени. Долго ты проспал?
Хцеф поглядел на горизонт, на раскалённый медный бубен солнца, подумал: целую весну проспал, коли по счёту южных городов.
– Долго, не долго, а проснулся.
– Проснулся, да больше не засыпай под деревьями о двух душах. Одна одурманит, другая память вытянет, очнёшься без радости, без имени.
Хцеф слушал и не слушал. Вглядывался в лицо правительницы безымянной, безрадостной.
– Что с тобою?..
Глаза её стали ярче, румянец жарче, волосы отливали медью и золотом. Словно высветилась изнутри.
– Не зря колдунья послала в Медные Туманы, права была, а я сомневалась. Это искра моя задышала. Давно ей простора не было в Северолесье… А здесь тепло, здесь подземные огни и светлые грозы да радуги.
– Как у берегинь?
– У берегинь радуга в неволе, только в озёрах и отражается. А здешняя – свободная, широкая. Ты погляди!
Хцеф поглядел. Вокруг, гася туман, плескалось утро, а по небу развёртывала крылья радуга, шире облаков, шире самого края небес, за полуденные звёзды и ночные светила.
– Куда мы теперь? В Мёртвый город, за магией для здешних земель?
– Нет. Магия – здесь. В нас. Едем домой, советник. Едем. Напоим ею Грозогорье, напоим источники и колодцы.
Только она и умела так – одним словом вызвать гул голосов и дум в голове.
– Магия – здесь. Как же берегини, как же призрак призраков, мраморный король? Ведь за то ты им платишь, чтобы город твой, земли твои не тронули?
– Давно пора было решиться, – глядя вдаль, молвила Хедвика. И добавила с улыбкой: – Да вот тебя всё ждала. А теперь не страшно. Плачу я им, чтобы город не трогали, но и городу стоять, лишь пока в его источниках крохи колдовские не озябли. А их мало, мало, и утекают они, как бы я ни хранила, по всем Семи землям. На том Северолесная сторона и держится ещё. А как иссякнет, иссохнет магия, так и наступит простор и речным девам, и мраморной армии, и призрачным полкам.
– Почему?
– Сейчас крохи эти не дают войне меж ними развязаться. Хранят до поры до времени жизнь правителей, покуда те хранить Северолесье способны… Исчезнет это – кончится дорога Семи земель.
– Отчего же ты об этом заботишься, правительница? – с бессильной злобой спросил Хцеф. – Отчего не переложишь на чужие плечи? Мало в Семи землях, в Северолесье, храбрых и мудрых?
– Немало, да ни у кого из них нет в повелении города, под которым последние жилы волшебства запрятаны.
– Так отрекись! Отрекись, отдай Грозогорье!
– Твою пустоту, советник, горе полнит. Мою – город. Негоже живым с открытым сердцем ходить, да и мало ли я от себя отрываю, чтобы и город отдавать? Не я его выбирала, не мне от него отрекаться. Но на мне кончится род правителей грозогорских, это я знаю наверняка. На мне кончится и время Семи земель, и накроет их тень или радуга, лишь от меня зависит.
– Ты говорила, мы к колдунье идём, чтобы магии достать для Северолесья. Колдунья в Медные Туманы тебя отослала… А теперь ты домой велишь возвращаться. В чём дело, правительница? Или, пока я спал, случилось что?
«Опять всё на свете проспала, виноградная! Иди-ка, погляди, пока не огранил, какой скол на камне чудной!»
Вспомнились слова Грегора, ласково защемило сердце – снова, как давно уже не щемило.
– Случилось, советник. Магии достаточно. Освободить её осталось. Возвращаемся в Грозогорье.
5. Имена и печали, пятая и шестая. Ветры в поле
Филарт шла, словно расплескать боялась. Первую ночь Хцеф хмурился, вторую приглядывался, а на третью поверил: несут за собою магию.
Распускаются весенние травы, колосятся осенние поля, снег ложится на речную пену, на венки со свечами, что плывут по воде из Грозогорья, из северных городов, из чужих земель, из других времён. Снег ложится, но свечи не гасит, и зимы смешались с осенью, а потом поздняя весна встала вокруг, глядя, как тёмная река глотает белые почки, и бутоны в венках распускаются, расцветают.
– Гадают, – усмехнулась Филарт. – Гадают девушки на суженых… А я устала. Дай отдохнуть от слов, советник, дай отдохнуть от эха. Оставь одну.
Снова просит она оставить её одну…
– Правительница моя…
– Не тревожься обо мне. Отпусти в одиночество, на минуту.
«Знаю я, сколько твоя минута длится…»
Но ушёл – вниз по реке, решив повернуть назад по первым звёздам. Обернулся у излучины – склонившись, сидела она среди розовых камней в прибрежном рогозе, перебирала травы.
Не в первый раз подумал Хцеф: хоть и говорят, что она из рода правителей грозогорских, а рождена была и выросла на просторе, в цветении трав и рек, в снегах, ливнях и вёснах. Вспомнил о ночи, проведённой в брошенном доме. Правительница Грозогорья, дочь Траворечья…
Сумерки заклубились позже положенного, словно оберегая рассеянный вечерний свет, давая ему впитаться в разогретую землю, одарить округу своим соком, своим терпким духом. Долго подбиралась к приречной дороге ночь, далеко ушёл советник от своей правительницы.
Под первые звёзды Хцеф подошёл к новой излучине. Толпились у воды камыш и осока, высоко вскидывали стебли стрелолист и ситник, светилась купальница плавленым золотом в сгущавшейся ночи. Он подошёл, и тихое диво предстало его глазам. В камышах зацепился венок, светлый, словно из весенней листвы, пёстрый, будто украшенный самоцветами. А в центре жила своей дрожью в витраже лепестков свеча.
Голубела тихая незабудка, светилась купальница-италмас. Белела осколком луны лилия, путалась в стеблях восковая кувшинка. Лучинами топорщилась неласковая плакун-трава, будто чужая в этом речном цветнике. Выглядывала серо-зелёная, непривычная воде ольха. А в тени, там, куда не дотягивался ни свет свечи, ни блеск луны, глядел в быструю воду розовыми головками стебель вереска.
Хцеф освободил венок из зарослей камыша и хотел было пустить вниз по реке, к далёким южным городам, но помедлил, а там и вовсе не выпустил из ладоней влажную тяжесть трав с самоцветами лепестков и угольком свечи. Оберегая огонь, повернул назад и на удивление скоро вернулся к правительнице своей, госпоже и спутнице. Река будто сократила пороги да повороты, а может, обернулась хитрой петлёй, в чьём узком горле сияли свечами купальские венки. Обернулась да вывела Хцефа к Филарт в считаные минуты, не успел погаснуть в его руках огонь.
Она стояла лицом к истоку, тонкая, высокая, словно вышитая на гобелене ночи шёлковой нитью. Услышав шаги, обернулась. Хцеф подошёл, протянул венок со свечой, и ласковое золото снова, как в Медных Туманах, заиграло на её ресницах, глянуло в зрачки.
