«Мое серденко, мой квете рожаной! Сердечне на тое болею, шо недалеко од мене едешь, а я не могу очиц твоих и личка беленкого видети. Через сее писмечко кланяюся и все члонки целую любезно». («Мое сердце, мой розовый цветок! Сердце оттого болит, что недалеко от меня уезжаешь, а я не могу глаз твоих и личика беленького видеть. Через это письмецо кланяюсь и всю тебя целую любезно».)
«Мое сердечнее коханье! Прошу, и велце прошу, рачь зо мною обачитися для устной розмови. Коли мене любиш, не споминай же! Спомни свои слова, же любить обецала, на що ж мине и рученку беленкую дала». («Моя искренняя любовь! Прошу, и очень прошу, сумей со мной увидеться для устного разговора. Если меня любишь, не забывай же! Вспомни свои слова, что любить обещала, на что мне и рученьку беленькую дала».)
Василий Кочубей, отец Матрены, тяжелее всех переносил семейную трагедию. Будучи подчиненным Мазепы, он не смел ему перечить, и лишь в письмах гетману жаловался на свою горькую судьбу. При этом Мазепа продолжал доверять Василию Кочубею. Выступая в 1706 и 1707 годах в поход, он оставлял Кочубея, Генерального судью, вместо себя наказным атаманом.
Именно тогда, в августе 1707 года, Кочубей написал Петру первый донос о грядущей измене Мазепы. Послание передали через монаха Никанора из Севского Спасского монастыря, который возвращался из Киево-Печерской лавры, куда ходил вместе с другом на богомолье. Письмо дошло до Петра, но тот не поверил и положил донос под сукно.
Не получив никаких вестей от Никанора, Кочубей решил найти нового посыльного, в качестве которого выступил его давний знакомый полтавский житель Петр Яценко. Сведения дошли до Петра, и тот приказал рассмотреть этот донос незамедлительно.
Тем временем Мазепа, каким-то образом проведав о доносах Кочубея, в феврале 1708 года написал письмо Петру, в котором клялся в своей «догробной верности государю» и уверял, что все изложенное против него – ложь и клевета, которая заслуживает «более смеха, чем внимания». И требовал разыскать клеветников и наказать их.
Петр поверил Мазепе и сообщил тому, что «клеветники… воспримут по делам своим достойную казнь». В поэтической форме у Пушкина это звучало следующим образом: «И озабоченный войной, // Гнушаясь мнимой клеветой, // Донос оставя без вниманья, // Сам царь Иуду утешал // И злобу шумом наказанья // Смирить надолго обещал!»
Кочубея и Искру доставили в Витебск, где находился назначенный для розыска по этому делу сподвижник Петра Гавриил Головкин. Сначала с ними говорили весьма доброжелательно и милостиво. Кочубей объяснил Головкину причину писем против Мазепы и вручил ему донос из 33 пунктов, где перечислял конкретные действия Мазепы или намерения их совершить.
Однако даже это не произвело впечатления на Головкина, и Кочубея с Искрой, а также полтора десятка человек, прибывших с ними, подвергли жестоким пыткам. Впрочем – ничего необычного для тех времен… Мол, уж так они точно скажут всю правду, поведают всю подноготную, не было ли «от неприятеля подсылки».
Но даже под пытками Кочубей и Искра отвечали, что за ними не стоят ни шведы, ни поляки. Но они все-таки были вынуждены оговорить себя, заявив, что их показания против Мазепы ложные. Кочубей заявил, что все затеял по злобе на гетмана, да еще и подговорил Искру. Словом, «заплечных дел мастера» получили не правду, а то, что хотели услышать…
Кочубею и Искре был вынесен смертный приговор, утвержденный Петром. При этом Мазепа добивался, чтобы «клеветников» доставили к нему, чтобы он сам свершил приговор над теми, кто ему изменил. Так и произошло: они были доставлены в гетманский обоз и 14 июля 1708 года казнены: им отрубили головы…
Спустя чуть более века забытый сегодня писатель Егор Аладьин написал историческую повесть «Кочубей», впервые опубликованную в «Невском альманахе» за 1828 год. В ярких трагических красках описывал он казнь Искры и Кочубея.
«Народ и воины толпою обступили площадь, отрывистый гул ропота и проклятий, как удары землетрясения, растекался по воздуху. Окруженный свитою и верными сердюками, гетман из окна любовался приятным для него зрелищем; внизу несчастная его крестница, закрытая с головы до ног белым покрывалом по повелению Мазепы, стояла в грустном ожидании.
Как призраки гроба, приближались к плахе Искра и Кочубей, народ содрогался, как напирающий гром, сильнее и сильнее раздавался ропот. Мазепа дал знак – страдальцы обнялись, взаимным поцелуем запечатлели вечную разлуку на земле… и голова Искры покатилась по желтому песку. Облобызав еще раз окровавленное чело друга, Кочубей возвел очи к небу, осенил себя крестным знамением и, будто на руку милой супруги, опустил голову на плаху; в это время сдернули покрывало с изумленной Марии, несчастная ахнула, громко вскрикнул народ, топор звякнул – и добродетельного не стало!»
В пушкинской «Полтаве» тоже описана эта казнь: «Топор блеснул с размаху, // И отскочила голова. // Все поле охнуло. Другая // Катится вслед за ней, мигая. // Зарделась кровию трава – // И, сердцем радуясь во злобе, // Палач за чуб поймал их обе // И напряженною рукой // Потряс их обе над толпой. // Свершилась казнь».
Тела Кочубея и Искры похоронили в Киево-Печерской лавре, а окровавленная рубаха, в которой Кочубей был казнен, хранится ныне в «Сокровищнице уникальных экспонатов» Полтавского краеведческого музея.
Что же касается семейств казненных Кочубея и Искры, то Мазепа держал их под крепким караулом в гетманском замке в Батурине. «Далее происходит их таинственное бегство из замка при подходе отряда Меншикова, – отмечает историк Александр Широкорад. – Если верить Костомарову, вдовы казненных Кочубея и Искры были кем-то предуведомлены об этом, вышли переодетые вместе с меньшим сыном Кочубея, Федором, сели в повозку под видом черниц и выехали из города, а дочь Кочубея Прасковия с прислугою, переодевшись в платье простолюдинки, вышла пешком и соединилась с остальными за городом».
Через несколько месяцев выяснилось, что Кочубей и Искра, оказывается, сообщали правду. Мазепа коварно изменил Петру, переметнулся на сторону Карла XII. Что было потом известно: его участие в Полтавской битве на стороне неприятеля, бегство под защиту Османской империи, смерть в Бендерах и позорное клеймо предателя, утвердившееся за ним в России…
«Иван Степанович Мазепа принадлежал к числу тех людей, для которых не было ничего святого, – отмечал историк петровского времени Николай Павленко. – В нем в одном сосредотачивались едва ли не все пороки человеческой натуры: подозрительность и скрытность, надменность и алчность, крайний эгоизм и мстительность, коварство и жестокость, любострастие и трусость. В случае надобности он умел под личиной покорности скрывать злобу, ловко плести интриги, мог быть беспредельно подобострастным, внешне покладистым».
Памятник В. Кочубею и И. Искре в Киеве, 1918 г.
