«Чего нам бояться? – писал он императору. – Неприятель, собранный на разных пунктах, есть сущая сволочь». «Божусь вам, – пишет он же московскому градоначальнику Федору Ростопчину, – неприятель дрянь, сами пленные и беглые божатся, что, если мы пойдем на них, они все разбегутся».
«За что вы срамите Россию и армию? – обращался он к генералу Ермолову в июле, в начале кампании. – Наступайте, ради Бога! Ей Богу, неприятель места не найдет, куда ретироваться. Они боятся нас…»
«Никого не уверишь ни в армии, ни в России, – писал Багратион в то же время генералу Алексею Аракчееву, – чтобы мы не были проданы… Ваш министр (Багратион имел в виду Барклая-де-Толли. – С. Г.), может, хороший по министерству, но генерал не то, что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего отечества».
Когда под Смоленском произошла личная встреча Багратиона и Барклая, то, по свидетельству очевидцев, Багратион будто бы заявил: «Ты немец, тебе все русские нипочем». – «А ты дурак, и сам не знаешь, почему себя называешь коренным русским», – отвечал Барклай.
В конце концов Александр I назначил нового главнокомандующего русской армией. Уступая этот пост Михаилу Кутузову, Барклай-де-Толли писал царю: «Избегая решительного сражения, я увлекал неприятеля за собой и удалял его от его источников, приближаясь к своим, я ослабил его в частных делах, в которых я всегда имел перевес».
Впрочем, Кутузов следовал плану своего предшественника и отступал. Барклай-де-Толли же остался командующим 1-й Западной армии.
«По словам казака (пленного. – С. Г.), русские открыто жаловались на Барклая, который, как они говорили, помешал им драться под Вильно и под Смоленском, заперев их в стенах города, – отмечал в своих мемуарах обер-шталмейстер Наполеона Арман Огюстен Луи де Коленкур. – Два дня назад в армию прибыл Кутузов, чтобы сменить Барклая. Он не видел его, но один молодой штабной офицер приезжал вчера, чтобы поговорить с казачьим офицером, его командиром, и сообщил ему эту новость, добавив, что дворянство принудило Александра (русского императора. – С. Г.) произвести эту перемену, которой армия была очень довольна. Это известие показалось императору (Наполеону. – С. Г.) весьма правдоподобным и доставило ему большое удовольствие; он повторял его всем.
Медлительный характер Барклая изводил его (Наполеона. – С. Г.). Это отступление, при котором ничего не оставалось, несмотря на невероятную энергию преследования, не давало надежды добиться от такого противника желанных результатов.
„Эта система, – говорил иногда император, – даст мне Москву, но хорошее сражение еще раньше положило бы конец войне, и мы имели бы мир, так как в конце концов придется ведь этим кончить“.
Узнав о прибытии Кутузова, он тотчас же с довольным видом сделал вывод, что Кутузов не мог приехать для того, чтобы продолжать отступление; он, наверное, даст нам бой, проиграет его и сдаст Москву, потому что находится слишком близко к этой столице, чтобы спасти ее; он говорил, что благодарен императору Александру за эту перемену в настоящий момент, так как она пришлась как нельзя более кстати».
В Бородинской битве Барклай-де-Толли командовал правым крылом армии и появлялся, словно бы ища смерти, в самых опасных местах. Он лично, демонстрируя волю и храбрость, водил полки в атаку, под ним ранило и убило пять лошадей… Багратион, как известно, в том сражении был смертельно ранен. Барклай остался целым и невредимым.
Когда спустя несколько дней в деревни Фили решался вопрос о сражении за Москву, и большинство членов военного совета горело желанием дать еще одно сражение, Барклай-де-Толли высказался за то, чтобы сдать город неприятелю. Кутузов, по словам Ермолова, «не мог скрыть восхищения своего, что не ему присвоена будет мысль об отступлении».
«И здесь постарались набросить тень на Барклая, – отмечает историк Сергей Мельгунов. – Кутузов, желая сложить с себя ответственность, указывал в своем донесении, что «потеря Смоленска была преддверием падения Москвы», не скрывая намерения, говорит Ермолов, набросить невыгодный свет на действия главнокомандующего военного министра, в котором и не любящие его уважали большую опытность, заботливость и отличную деятельность. Ведь записки писались, когда острота событий прошла».
А.Д. Кившенко. Совет в Филях. 1880 г. Иллюстрация к роману Л. Толстого «Война и мир». М.Б. Барклай-де-Толли изображен под иконой
По-прежнему встречая непонимание царедворцев и высшего генералитета, в сентябре 1812 года Барклай ушел в отставку: «Я твердо решился лучше впасть в бедность, от которой я не избавился во время моей службы, нежели продолжать службу… Я надеюсь, однако, что беспристрастное потомство произнесет суд с большей справедливостью…»
«Отступления, которые мы совершали после этих боев, не были вынужденными; они были предопределены еще до сражения обстоятельствами и важными причинами, – указывал Барклай-де-Толли в письме Александру I, датированном 11 сентября 1812 года. – Они не являлись бегством, но были продуманным движением, осуществлявшимся со всем возможным порядком на виду у неприятеля, во время которого в его руки попало лишь несколько отставших.
Памятник М.Б. Барклаю-де-Толли у Казанского собора в Санкт-Петербурге
Только от сохранения армии зависела судьба Российской империи, и дело 26 августа доказало, что несмотря на все прежние упорные бои, эта великая цель была достигнута, поскольку только хорошо сохранившаяся и организованная армия могла сражаться так, как сражалась армия Вашего Величества в трудных обстоятельствах, которые подавили ее в кровавый день Бородина, после чего она и обрела свое нынешнее состояние».
Выйдя в отставку, Барклай-де-Толли уехал в свое лифляндское имение, где составил подробную «Записку», отправленную императору, в которой еще раз доказывал правоту своих действий с начала войны. И без дела Барклай оставался недолго.
В 1813 году Александр I потребовал, чтобы тот возглавил во время заграничных походов 3-ю русскую армию. И не прогадал. Барклаю сопутствовала военная удача, больше уже никто не смел упрекать его в трусости, предательстве или измене. В боевой обстановке его действительно отличало необычное хладнокровие, которое даже стало солдатской поговоркой: «Погляди на Барклая, и страх не берет».
В «битве народов» под Лейпцигом в 1813 году именно Барклай стал одним из главных «виновников» победы, за эту кампанию его возвели в графское достоинство. Сражения при Бриенне, Арси-на-Обе, Фер-Шампенуазе и Париже в 1814 году принесли Барклаю-де-Толли фельдмаршальский жезл.
