– Как скажешь, отец.
– Как скажешь, муж мой.
– Но сейчас тебя, господин наш, ждет дурное известие. Без тебя нам не решить, что делать…
Вот, значит, папа. Вот, значит, бабушка Меропа. Вот дедушка Сизиф. Ну и я, куда ж без меня? А больше никого, как водой смыло. Раньше, когда дедушка семью бранил, народу собиралось – уйма! Затем пол-уймы. Треть уймы. Десятая часть. Сотая. Сейчас даже мои братья не идут на шум. Надоело им.
Два года подряд одно и то же слушать – любому надоест. «Ни одной поминальной жертвы! Может, я бродяга…» Я бы тоже не слушал, правда. Мимо шел, задержался. Я-то вырос, все теперь понимаю. Но помалкиваю: язык за зубами, дедушка дома.
И вам не скажу, о чем я помалкиваю. Вдруг вы Аиду донесете? Помрете завтра от поноса, встретит вас в царстве теней Владыка Аид, вы ему и выложите как на блюде: так, мол, и так, Сизиф Эолид в своей родной Эфире ругмя ругается…
Нет уж! Помирайте на здоровье, а про дедушку – ни слова!
– Дурное известие? – дедушка запахнулся в плащ. С залива дул ветер, у стариков ныли суставы. – Есть ли что-то дурнее вас, драгоценные мои?
– Коровы, отец.
– Воистину прав ты, Главк, сын Сизифа! Корова – кладезь мудрости в сравнении с тобой. И что произошло с нашими коровами, если это важнее моих поминальных жертв?
Папа вздохнул:
– Воруют их, отец.
– Кто?
– Воры.
– Да я уж понял, что не честные люди. Кто именно?
Мимо пробежала стайка рабынь с корзинами стираного белья. Папа обождал, пока они скроются на заднем дворе. Ответил:
– Кромионцы, отец. Жители Сикиона.
– О, я их знаю! Записные скотокрады.
– Мегаряне.
– Что, и эти? Далеко забрались. Ты требовал суда?
– Требовал.
Папа вздохнул горше прежнего.
Бабушка ушла, не стала в мужские дела лезть. А мама даже и не выходила, сидела на женской половине, ткала.
– А судьи кто?
– Клеон, сын Фола. Антиох, сын Эврипида. Талай из Аргоса.
– Те еще пройдохи. В смысле, уважаемые люди. Проиграл, да?
– Проиграл, отец.
– Коров не опознал?
– Как их опознаешь? Воры коров перекрасили, клейма свели. Поди докажи!
– Перекрасили, значит?
Дедушка прошелся по двору. Остановился возле меня, ущипнул за щеку. В дедовом взгляде сверкнули хитрые искорки.
– Сын мой, – обращался дедушка к папе, а смотрел на меня. – Слыхал ли ты про такую занятную вещь, как гиппосандалии?
– Слыхал, отец.
Папа, кажется, обиделся. Такой лошадник, как Главк Эфирский, знал о конях все. Глянет на лошадь, сразу скажет, сколько волос в хвосте. Да что там папа? Даже я сто раз видел, как жеребцам и кобылам, желая сохранить копыта в целости, надевают конскую обувку. Кто победнее, тот плел чулки из лыка или тачал из бычьей кожи. Кто побогаче, гнул медную пластину, а случалось, что и бронзовую. По краям ушки да кольца: продел веревку или ремень – и давай, вяжи к ноге…
Дедушка хихикнул. Папина обида его забавляла.
– Очень хорошо. Выходит, ты не такой пустомеля, как мне думалось. А про подковы слыхал?
– Да, отец. Куреты своих лошадей куют. Не всех, только лучших. И фракийцы, случается, куют.
– А ты?
– Дорого это, отец. Металла не напасешься.
– Ты не увиливай! Куешь или нет?
– Лучших, отец. Как куреты.
– А коров ты ковать не пробовал?
– Коров? Нет, отец. Я им рога золочу, хвосты в косички заплетаю. Велишь, еще и подкую.
Нет, папа точно обиделся. Дураку ясно.
Дедушка обнял меня, прижал к себе. Ладонью смерил рост: я был ему по плечо. Ну, почти, честное слово.
– Велю, – произнес Сизиф, сын Эола. – С этого дня прикажи ковать коров свинцом, он дешевле. Всех ковать не надо, только тех, что на дальних выпасах. А на каждой подкове
[39] пускай выбьют…
Он дал мне легкий подзатыльник. Это дедушка любя, я знаю.
– Пусть выбьют: «Украдено у Сизифа Эфирянина». Как мыслишь, станет вор коровьи копыта проверять?
– Отец! – всю папину обиду как ветром сдуло. – Ты воистину хитрейший из людей! Да я потом, на суде… Я их догола раздену! Наизнанку выверну! «Украдено у Сизифа…»
– Нет. Я передумал. Это не пиши.
– Почему?!
– Иное надо. Пусть выбьют: «Украдено у Главка, сына Сизифа». Так лучше, надежнее.
– Отец! Пока ты сидишь на троне в нашем дворце…
Папа осекся.
– Вот-вот, – спокойно откликнулся дедушка. – Недолго мне тут сидеть.
Прижал меня крепче, отпустил. Жестом показал: беги, играй.
– Я уже умер, помнишь? Каждый мой день – кража. Каждая ночь в чистой постели. Каждый вздох, каждое слово. «Украдено у Аида Неодолимого, владыки царства мертвых.» За мной придут, Главк, сын Сизифа. За мной обязательно придут, и хорошо, если не Арей-Кровопийца. Тебе на суде свидетельствовать, воров на чистую воду выводить. Тебе в Эфире править. Значит, будет так: «Украдено у Главка…»
2
Слепым живется легче
– К вам проситель, господин.
Двор как вымело. Отец, и тот убрался в дом. Обычно во дворе толчея: слуги бегают, рабы, советники. Все при делах: моют, готовят, советуют. Куда они подевались? Ветром сдуло, не иначе. Только я в закутке, ушки на макушке, да дедушка Сизиф на лестнице.
Еще раб горбится, втянул голову в плечи:
– Проситель, господин. К вам…
– Ты хотел сказать, к моему сыну?
– Нет, господин. Он спрашивает вас.
– Меня? Я умер.
– Он знает, господин. Боюсь, он не уйдет.
Был раб, нет раба. Сгинул. Даже позволения идти не дождался. Дедушка велит его выпороть? Кликнет слуг? Нет, не кликнул. Куда это он смотрит?!
Оставаясь на лестнице, Сизиф сверху вниз смотрел на ворота, распахнутые настежь. За воротами, в пыли, прямо на дороге стоял проситель. Стоял на коленях, склонив голову. По виду нищий, а может, бродяга. Что это за запах? Наверное, гость воняет. В пути не очень-то помоешься.
Нет, глупости. Нищий явился к владыке Эфиры? Бродяга? Это кто-то знатный, а лохмотья в знак траура и покаяния. Это убийца! Точно вам говорю, убийца! Зарезал кого-то из родственников. Теперь явился, чтобы дедушка его очистил.
