– Застрелят из лука. Отравят, – дедушка размышляет, постукивая меня пальцем по макушке. Каждый тычок вколачивает в меня толику здравого смысла, отчего на душе становится пусто и горько. – Столкнут с обрыва. Великаны падают громче прочих. Так, кто у нас еще из сыновей Посейдона? Ага, Полифем.
– Великан?
– Хуже, циклоп. Полифем Юрский, по названию родного острова.
– Нахал? Болтун?
– Насильник и людоед. Ходят слухи, что он домогается даже местных сатиров. Ты понимаешь, о чем я?
– Понимаю! Не маленький!
– Да ты уже совсем большой! А ну закрой левый глаз! Циклоп, как есть циклоп. Пусть сатиры держатся от тебя подальше. Спору нет, у Посейдона могучие дети. Сарпедон, Полифем, Орион-охотник. Орион, кстати, по воде ходил, будто посуху. Дубину себе выковал медную.
Злюсь. Завидую. Если я по воде пойду, сразу утону. О медной дубине и речи нет.
– Кто у нас еще? Антей Ливиец, Амик, царь бебриков. Антей – борец, Амик – кулачный боец. Каждого чужеземца они заставляют драться с собой до смерти. Народу перебили – целый город заселить можно! Но всех больше были братья Алоады, От и Эфиальт. Эти взяли в плен самого Арея, бога войны. Посадили в бочку, держали там больше года.
– Как ты Таната?
– Я взял Таната хитростью. От и Эфиальт брали силой. Громоздили гору на гору, хотели взойти на небо.
– Взошли?
– Погибли.
– Как? – вскинулся я.
– Никто толком не знает. Одни говорят, Зевс поразил их молнией. Другие грешат на Аполлона: мол, застрелил мятежников из лука. Я слыхал, что От и Эфиальт убили друг друга сами, в ссоре или по ошибке. Думаю, это и есть правда. Я видел их в царстве мертвых, только спросить не успел.
– Видел?
– Да, парень. Их привязали к столбу, лицами в разные стороны. Вместо веревок у них змеи. А на столбе сидит сова.
– Сова? Зачем?!
– Сова кричит, не давая им ни минуты покоя. А змеи жалят несчастных. И знаешь, что? Братья смеются. Они рядом, они помнят, кто они. Это ли не счастье? Когда я услышал их смех, я впервые подумал, что наказание может стать наградой.
Я уже не слушал деда. Зря, конечно, сейчас он говорил самое важное. Но так устроен мир, что в детстве, на скользком пороге отрочества, самое важное – сила. Мои далекие братья, которых я не знал, многочисленные сыновья Черногривого, Колебателя Земли, Владельца Трезубца и как там еще называли нашего общего божественного отца – каждый из них был силой, исполином, великаном. Буйство, склонность к насилию, презрение закона гостеприимства – все я готов был простить им, если однажды кто-то перечислит в этом могучем, великанском ряду: «Гиппоной из Эфиры, приемный сын Главка-Лошадника…»
Я встал. Повернулся к деду лицом:
– А я? Почему я не великан?!
Слезы навернулись на глаза. С черного неба на обездоленного малыша Гиппоноя смотрели звезды – тоже глаза. Они были не мои: крошечные, тусклые, заплаканные. Бесчисленные глаза силача Аргуса, победителя Ехидны, спрашивали: «Ну что, парень? Когда же ты вырастешь? Уткнешься головой в облака?!» Насмешка язвила, ранила. Слезы склеивали звезды друг с другом, превращали серебряное сияние в радужное. Колоссальная радуга раскинулась надо мной в ночи. Огнистая грива полыхала над ней, словно радуга была конем, несущимся в дальние дали.
– Не великан?
Сизиф тоже встал. Крепко взял меня за плечи, удерживая плащ, готовый соскользнуть наземь. Дедушка боялся, что я простужусь.
– Ты уверен? Я вот сомневаюсь. Как по мне, ты настоящий великан. Просто еще не вырос достаточно, чтобы узнать об этом. У тебя все впереди. Они тоже не выросли – Сарпедон, Полифем, Антей. Потому и лезут к каждому встречному со своей силой, доказывают. Думаешь, они другим доказывают? Они себе доказывают, потому что не верят, сомневаются. Вот я и говорю: не выросли. Расти великаном, парень, будь великаном. Настоящим! А доказывать всему миру, что ты великан, не надо. Это лишнее, пустое. Сколько бы врагов ты ни убил, это убьет тебя еще вернее.
И тогда я спросил напрямик:
– Дедушка, я сын Посейдона?
– Сын, – ответил Сизиф. – Не сомневайся.
Ответ его был прям, как и мой вопрос. Ничего двусмысленного не читалось в прозвучавших словах. Но надо мной, выгнувшись золотым луком, сияла радуга. Я смотрел в лицо Сизифа и не детским скудным умишком, а нутром, тайным чутьем понимал, что дед говорит больше, чем сказал. Сизиф, тюремщик смерти, беглец из Аида, никогда не был прост в своих ответах.
Я хотел спросить еще раз, но побоялся. Вдруг за этой дверью прячется чудовище? Лучше ее не открывать, да.
– Но ведь я же все равно сын папы? – вместо этого спросил я. – Моего папы?!
И мотнул головой, показывая на спящий дворец.
Дед все понял верно:
– Разумеется. Сын Главка, сына Сизифа. Внук Сизифа, сына Эола. Никакой бог этого не отменит. Так бывает, парень. Бог приходит и уходит, а мы остаемся. Ты не первый, кто угодил в эту ловушку, но ты и не последний. Меня скорее удивляет другое: почему ты не задал мне главный вопрос?
– Какой?
– Тебе следовало спросить, сын ли ты своей матери. Но ты не спросил, а я уже не отвечу.
Не оглядываясь, Сизиф пошел прочь. Я вытер глаза ладонью. Радуга погасла, вернулись звезды. Так было легче, не знаю почему. Сын ли я своей матери? Что за дурацкий вопрос? Мне и ответа не надо, я и так знаю.
Дедушка пошутил.
Стасим
Облака, радуга и снова облака
Белый конь парил в облаках.
Афина следила за ним, стоя по пояс в тумане. Тоже в облаках, если задуматься, только внизу. Туман курился над густой, зябкой водой старика Океана. Стоять было тяжело, все время тянуло заснуть, забыться, пойти ко дну.
Здесь начиналась граница, отделяющая мир живой жизни от мира жизни мертвой. Так говорили смертные, имея в виду вовсе не подземное царство теней, куда им всем суждено было явиться в свой срок. Бессмертные говорили иначе, понимая, что жизнь везде жизнь, как ее ни назови. Вернее, бессмертные старались вовсе не говорить о том, что скрывал в себе Океан, что он прятал на островах Заката.
Сюда, в седую мглу, уходили боги, нарушившие священную клятву Стиксом. Уходили без возврата, сами имена их стирались из памяти. Возможно, жизнь клятвопреступников длилась; возможно, она даже длилась вечно. Но разве это жизнь – без имени? Заточение в безднах Тартара выглядело милосердием в сравнении с этим.
Сюда, за грань существования – нет, на грань! – изгонялись мятежные титаны, проиграв битву с Олимпом. Здесь жили те, кто не заслужил вечного заточения в Тартаре, прозябания под неусыпной охраной Сторуких. Тут был приют для упрямцев, кто отказался войти в сонм богов на правах младших. На острова изгонялась опасность, недостаточная для более серьезного наказания, но все же представляющая собой угрозу. В конце концов, сюда уходили и по собственному желанию, не дожидаясь изгнания, в поисках забвения, покоя, смутного подобия смерти.
