Никогда не думал об имени Хрисаор с такой стороны.
– Да я что…
– А он, выходит, что!..
– Я ж ничего!
– А он, выходит, ничего!
Смеется. Наверное, это хорошо.
– Я познакомиться хотел…
Ну, не я. Уже ясно, что не я. Он познакомиться хотел, а мне отдувайся!
– Знаем мы ваши знакомства! Вроде издалека не видно, кто я.
«Имя, – прошелестел в памяти далекий прибой. – Природа, возраст.»
Я посмотрел на нее. Иначе, пристально, не смущаясь. Из морских, да. Нимфа. «Если нимфа, так сразу…» Старше меня. Понятное дело, старше! Насколько? Нет, не стану туда смотреть. Еще обидится! Начну ее возраст разглядывать, решит, что я ее в старухи записал.
Имя?
Течет. Меняется. Все время остается собой, ни на миг не оставаясь неизменной.
– Каллироя, – выдохнул я. – Прекраснотекущая.
– Каллироя, – поправила она, – дочь Океана.
«А я Гиппоной, сын Главка…»
Я вовремя прикусил язык. Если Горгон не удалось до конца убедить, с Каллироей лучше и не пытаться.
– Ты уже знаешь мое имя, – выкрутился я. – И знаешь, что я ничего дурного не хотел! Я бы тебя не обидел, ни за что!
Океанида уперла руки в бока:
– А кто за мной подглядывал? Кто скалой притворялся? Кто подкрадывался?
– Я, что ли?
Что я умею искренне, с душой, так это изумляться.
– Напомни, а? Пока ты меня топила, я, кажется, головой не слабо так об дно стукнулся. С памятью беда…
– И поделом!
Удовлетворение. Злорадство. Прощение:
– Это твой остров?
– Мой! – нагло соврал я.
– Пошли гулять? Заодно и поговорим.
– Добро пожаловать в мои владения, Каллироя, дочь Океана! Будь моей гостьей!
– Владения? – она фыркнула. – Ладно, идем.
Нет у меня опыта в общении с нимфами. Откуда бы? Я и нимф-то раньше в глаза не видел. Одну дриаду, и ту краем глаза. Я и сейчас, если по правде… Увидел! Афродита златокудрая, благодарю тебя за великую милость! Вижу как есть, до последней черточки…
Каллироя поднялась из воды в полный рост.
3
Веди меня, Хрисаор
Тропа – змея-притворщица.
Вьется меж песчаных дюн, вылизанных ветром. Уводит прочь от берега. Сбрасывает кожу, одну за другой, меняется с каждым извивом. Шуршит под ногами галька, обточенная морем: сразу и гладкая, и шершавая. Норовит вывернуться, скользнуть в сторону. Щелкает с возмущением о валун: ходить по мне вздумали?!
Гальку сменяет песок: мягкий, податливый. Он липнет к мокрым ступням, набивается между пальцами. Из-под песка проступает каменистый хребет. Скальная тварь прячется под землей, только спину выставила. Хребет заканчивается, не успев начаться, уходит в недра острова. Под ногами – утоптанная земля. Редкие кустики жесткой травы без жалости вбиты в глинистую почву. Кто здесь ходил до нас? бежал? скакал?!
Трава упряма, живуча. Топчи, не топчи – прорастет.
– Эх ты! Не умеешь притворяться? Учись.
– Это вряд ли.
– Что?
– Вряд ли научусь. Такой уродился.
Развожу руками. Бесхитростный я, каюсь. Не Сизиф, чего уж там. Похоже, Хрисаор – мне под стать. Простой, как балбис
[82]. Если верить Каллирое, конечно.
– Ну, не совсем, – она меняет гнев на милость. – Когда ты утесом прикидывался, я почти поверила. А ты взял и глаза открыл. Олух! Где ты видел утесы с глазами? Отвечай!
– Нигде не видел.
– Вот! Думал, я твоих любопытных глазенок в камне не замечу? Он пялится, пыхтит, а я прикидывайся слепой? Глухой?! Я что, дура? Отвечай!
– Ну, не совсем.
– Что? Ах ты…
– Я не это хотел сказать. Я дурак, не ты.
Вот беда! Назвался Хрисаором – тяни, тащи, хоть жилы порви. Хорошо еще, она за меня сама все рассказывает. Тарахтит, как повозка на ухабах. Всей работы – поддакивай да кивай.
– Не думала, что ты признаешься.
– А что ты думала?
– Думала, врать будешь, отпираться. Честный дурак, надо же!
Похвалила? Про честного дурака она повторяет уже в сотый раз. По-моему, ей нравится, когда я признаю себя дураком. На щеках румянец, глаза блестят. Это вроде как я ее признал умницей. А мне что? Жалко, что ли? Лишний раз себя дураком назвать – язык не отвалится! А ей приятно.
Прибрежные скалы: наросты ракушек, ржавчина лишайника. Белые потеки чаячьего помета. В скальных очертаниях мерещатся развалины крепостей, остовы разбившихся кораблей. Может, и не мерещатся: мало ли? Со стороны суши склоны поросли колючим маквисом. Дальше – пологие холмы. Густая шерсть сочного разнотравья. Она не выгорает на солнце даже жарким летом.
Небо здесь всегда тучами затянуто. Откуда солнце?
Или не всегда?
– А даже если бы я твой взгляд проморгала… Думал, не замечу, что на другой день утес куда-то сбежал?
– Я не думал.
– Куда уж тебе!
– Я только о тебе думал.
– Правда?!
– Правда.
Надо же! Соврал, а она поверила. Наверное, потому что я сейчас о ней думаю и больше ни о чем. Поглядываю украдкой, как тот утес. У нее ведь теперь не хвост – ноги. И такие, скажу я вам, ноги… Ничего я вам не скажу, а то меня в дрожь кидает. Она еще там, в воде, встала – я дар речи потерял.
Видал я девушек нагишом. До Филомелы. Ну, подглядывал, да. Тут мы с Хрисаором близнецы-братья, даром что он великан, а я дурак. Все парни подглядывают! Только Каллироя…
Эх, да что там!
Вот, идет рядом. Насмехается надо мной. Идет, течет, струится. Будто всю жизнь так ходит… Чурбан я дубовый! Так и ходит, ныряет, плавает. Как же иначе?
Зачем океаниде одежда?!
– …то-то я вижу: коз в загон гонишь – через шаг оборачиваешься. На море смотришь. Смоквы с дерева обрываешь – опять косишься. По утрам, что ни день, и на закате тоже – в скалах прячешься. Возле бухты, куда я приплываю. Я сразу поняла: подглядываешь! Меня не проведешь!
Интересное дело! Это кто за кем подглядывал? Я за ней – или она за мной?! В смысле, за Хрисаором. А-а, какая разница! Сейчас я – Хрисаор! Так и запишем на глиняной табличке: Золотой Меч, отсюда до облаков. А если Золотой Лук, так в колчане стрелы имеются…
– Да! – признаю́сь я с вызовом. – Подглядывал!
