– Не плачь. Не надо.
– Представляешь, как все было бы хорошо? Вернулся, разозлился, ударил. Как хорошо, когда есть на кого злиться! Есть кого бить!
– Ты сейчас злишься на меня?
– Нет. Поэтому ничего уже не хорошо. Все плохо, Алкимен. Главк Эфирский умрет бездетным. Я последний, понимаешь? Я следующий, впереди никого нет. Он уже летит за мной, бог подземного царства. Железное сердце, черные крылья. Факел в руке еще горит, но скоро погаснет. Главк умрет бездетным, этим все сказано.
– Ты будешь жить долго. Не скажу, счастливо, но долго.
– «Горе тебе, – возгласил жрец, обращаясь к отцу. – Великое горе!» Горе мне! Горе нам всем! Великое горе, каждому достанется его кусочек…
– Ты будешь жить долго. Поверь мне, это правда.
– После смерти все становятся прорицателями?
– После смерти все видишь иначе, яснее. Ты не такой, как мы.
– Знаю. Вас рожала мама. Вас она хотя бы рожала! Меня – нет. Меня принесли, приняли из милости. Без приказа дедушки я бы не остался в семье. Думаешь, это делает меня особенным? Мертвый, живой – что ты можешь об этом знать, Алкимен?!
– Кое-что могу. Тебе известно, как я люблю колбасу?
– У тебя мутится разум. Колбаса? При чем здесь колбаса?!
– Кровяная колбаса. Мама варит мясо, рубит, начиняет свиной желудок пополам с жареной кровью. Скручивает, связывает нитью. Коптит на старой груше. Она долго хранится, такая колбаса. Случается, до двух лет.
– Замолчи! Мне страшно, я не хочу тебя слушать.
– Ничего страшного, просто колбаса. Ты никогда не воровал ее из кладовки? Я воровал. Мне было шесть лет. Ну, почти шесть. Как тебе, когда погиб Пирен. По ночам я выбирался на двор, тайком спускался в кладовку и брал колечко колбасы. Не каждую ночь, конечно. Иначе мама заметила бы пропажу. Я ел колбасу под звездами, в одиночестве. Следил, чтобы никто меня не застал за кражей. Так колбаса была еще вкуснее…
– Замолчи, пожалуйста.
– Слушай, это мой подарок тебе. Не только боги умеют делать подарки! Я уже съел половину кольца, когда привратник вбежал во двор. Он бы налетел на меня, но я услышал, как скрипят ворота. На мое счастье, привратник сидел не во дворе, а на улице, снаружи.
– Он всегда там сидит по ночам. Ставит скамеечку.
– Этого привратника ты вряд ли помнишь. Он умер, когда тебе исполнилось четыре года. В те дни Эфиру косил мор, многие ушли в Аид. А я помню, я испугался, когда он вбежал. Я едва успел взлететь на стену за кладовкой. Там камни выщербились, удобно лазать…
– Я знаю.
– Я все слышал. Все видел. Я думаю, он солгал.
– Кто? Привратник?
– Персей. Убийца Горгоны.
– Боги, храните нас от помрачения рассудка!
– Он сказал: «Нет». Сказал про тебя. Я ему не верю.
– Боги, сжальтесь…
– Молчи и слушай. Я не знаю, сколько времени подарил нам Водитель душ. Мертвец Алкимен – последний свидетель. Держи подарок, брат, и не перебивай. Такие подарки хрупкие, их легко разбить вдребезги.
Стасим
Четвертый внук
– Господин мой! Они ждут во дворе…
Привратник был взволнован. Испуган. У него подгибались ноги и тряслись руки. Сизиф готов был поклясться, что старик, верой и правдой служивший ему много лет, испуган вовсе не тем, чем следовало бы. Обычный привратник боялся бы господского гнева. Еще бы! Посреди ночи оставить пост у ворот. Тише мыши пробраться в спальню владыки Эфиры. Разбудить владыку, да так, что Меропа, чей сон чуток как у львицы, осталась в объятиях блаженного Гипноса. Вытащить Сизифа из постели, повести на двор. И ради чего?
Какие-то гости. Ночью!
– Зачем ты их пустил? Почему не велел ждать до утра?!
– Ты сам все поймешь, господин! Мне было страшно.
– Они угрожали?
– Нет. Ты сам поймешь, уверяю…
– Они назвали свои имена?
– Нет. Сказали: назовут тебе, не мне.
В Сизифе пробудился интерес. Разум восставал ото сна, вытеснял первое, вполне естественное раздражение. Гости? Ночью? Постучались в дворцовые ворота, обратились к привратнику. Имен привратник не знает. Это значит, что гости пришли издалека. Поднялись на холм из нижнего города. Стража их не остановила. Ни та, что стоит в ночную смену на первом рубеже оборонительных стен, ни та, что охраняет входы в акрополь.
Гости шли как нож сквозь масло. Кто же это?
Сизиф плотней запахнул плащ. Ветер, летя от залива, пронизывал тело насквозь. Старею, подумал Сизиф. Раньше бы не заметил. Раньше бы я сперва загадал кулаком в лицо привратнику, выбил бы зуб-другой, протестуя против несвоевременного подъема, а уж потом стал бы разбираться, что да как.
– Вот они, господин!
Сизиф остановился на верху лестницы. Эту привычку он перенял от своего отца – и собирался передать ее сыну. Правитель должен смотреть на гостей сверху вниз. Позже, если захочется, можно уравнять пришлых с хозяевами, пригласить в зал, велеть накрыть столы для пиршества. Или кликнуть стражу: гоните незваных дураков в тычки!
Сверху вниз, да.
Сперва он не понял, что происходит. Сверху вниз? Не получается, отметил Сизиф. Я стою на лестнице, эти двое – на утоптанной земле двора. И все равно они словно возвышаются надо мной. Что это? Он прислушался к себе. Да, это был страх. Страх рождался в животе, дрожал жильной струной лиры. Дрожь поднималась выше, захватывала, подчиняла сердце. Рассудка она не достигала. Почему? Потому что для страха не было ни малейшей причины.
«Ты сам все поймешь, господин! Мне было страшно.»
«Они угрожали?»
«Нет. Ты сам поймешь, уверяю…»
Понимаю, согласился Сизиф. И все же не понимаю.
– Кто вы? Назовите свои имена!
Голос не дрожал. Это хорошо, отметил Сизиф. Любопытство во мне всегда побеждало страх. Даже страх смерти. Всем рожденным от женщины суждено умереть, а мне любопытно: «Так ли это? Что с этим можно сделать?» Вот и сейчас: во дворе стоит страх, а мне хочется узнать, зачем он пришел.
Гости кутались в плащи, как и Сизиф. Мужчина шагнул вперед, женщина осталась недвижима, пряча лицо в тени. Кажется, она что-то держала под накидкой.
Оружие?
– Вели привратнику уйти, – сказал мужчина. – Туда, где он не услышит нашего разговора. Потом, если захочешь, ты все расскажешь сам. Ему, жене, кому угодно. Все, что сочтешь нужным.
Ты молод, произнес Сизиф, мысленно обращаясь к дерзкому. Ты в самом начале молодости. Но голос твой звучит сухо, резко. Так щелкает бич. Привык повелевать? Вряд ли. Просто не считаешь нужным тратить время и усилия на такие пустяки, как вежливость и обходительность.
