– Ты согласен?
– Передай мне ребенка.
Персей не двинулся с места. Вместо него к Сизифу приблизилась женщина, которую сын Зевса назвал Андромедой. Расстояние до лестницы она пересекла так, словно летела на крыльях. Откинув полы плаща за спину, она протянула дитя правителю Эфиры. Принимая мальчика, Сизиф опустил взгляд. Меньше всего он хотел заглянуть этой женщине в глаза.
– Ты умен, – хрипло произнесла женщина. В отличие от голоса Персея, сухого и резкого, ее речь звучала низким гулом раковины, отзвуком моря. – Ты очень умен. Я учусь сдерживаться, но это получается через раз. Когда я взволнована, всякое возможно.
– О да, – согласился Сизиф. – Если герой приходит, все бывает. А если герой приходит не один…
Ребенок на его руках пригрелся, задремал.
– У вас нет детей, – Сизиф вернулся на верх лестницы. – Они еще только будут. А у меня есть и дети, и внуки. От Главка у меня четверо внуков. Четвертого зовут…
Он на миг задумался.
– Четвертого зовут Гиппоноем. Он вырастет лошадником, как и его отец.
– Как его отец, – повторила женщина.
– Я бы пожелал вам счастливой дороги, но кому это желать? Ко мне никто не приходил. Персей? Что делать сыну Зевса в Эфире? Ночью? Самый доверчивый человек не поверит в такое. Мне все приснилось. Привратнику – тоже. Он будет молчать. Если он заговорит, я вырежу ему язык. Он это знает. Он предпочтет быть немым с языком, нежели без.
– Ты скажешь Главку? – спросил Персей. – Своему сыну?
– Сыну и его жене – да. Но они тоже станут молчать. Они умеют молчать, я сам их учил. Вы будете навещать это дитя? Мой дом всегда открыт для вас.
– Нет, – сказала женщина. – Мы не будем его навещать.
Персей кивнул, признавая за ней право решать.
Эписодий пятнадцатый
Путевые столбы
1
Гори огнем, радуга
Облака. Плывут.
Раньше, давно, в другой жизни я бы разглядел в них очертания кораблей, птиц и зверей. Крепостные башни. Колесницы, влекомые лошадьми. Не вижу, не узнаю́. По голубому движется грязно-белое, вот и все. Выглядывает солнце. Прячется. Снова выглядывает. Не жжет, не согревает, не слепит. Просто блестит.
Или не блестит.
Я – камень. Жара, холод, время – мне все равно. Мне – никак. Я недвижен. Это мир движется вокруг меня. Проходят в отдалении люди. Косятся. Отворачиваются. Сплевывают, гоня скверну. Моя память хранит их имена, но мне не хочется доставать эти беды из ящика Пандоры. Ничего не хочется. Налетает порыв ветра. Ерошит листву дуба, уносится прочь. Над головой летит птица. Кричит.
Подходит лошадь.
Они все движутся: люди, ветер, листва, птица, лошадь. Облака в небе. Я – нет. Я камень. Некому втащить меня на гору. Нет Сизифа, умер. Мир течет, бежит, ползет. Ну и что?
Лошадь кладет голову мне на плечо. Мягкие губы касаются щеки. Лошадь вздыхает, совсем как человек. Пытается утешить. Будь я человеком, мне было бы приятно. Я бы что-нибудь почувствовал.
Признательность? Возможно.
У камня нет чувств. Лишь названия их выбираются на поверхность из глубин, всплывают медленно, с неохотой. Тонут, уходят обратно снулыми рыбинами. Кругов на поверхности не остается.
Темнеет.
Мне не хочется спать. Проваливаюсь в забытье. Снов нет. Просыпаюсь, иду к костру. Иду, оставаясь неподвижным. Смещается мир, не я. Сажусь у костра. Табунщики отступают, уходят. Они держатся подальше от меня. Раньше я бы обиделся. Огорчился. Что-нибудь крикнул. Теперь я разучился делать все это: обижаться, огорчаться, кричать. Я камень. Я проклят, осквернен. Ко мне нельзя прикасаться.
На огне булькает варево. Набираю немного себе в миску. Мир опять смещается: я ухожу от костра. Сажусь. Зачерпываю. Отправляю в рот. Не голоден, но ем. Не хочу пить, но пью. Не хочу дышать, но дышу.
Камни не дышат? Ладно.
Думаю. О чем? О самоубийстве. Так думает голодный о куске хлеба. Умирающий от жажды – о глотке воды. Нищий – о медяшке. Еще недавно самоубийство представлялось мне путем на остров, к Каллирое. Опасность, радуга, явление Хрисаора… Даже самоубийство у меня отняли. Упади я на меч, радуга окажется быстрее.
Я уверен в этом. Гори огнем, радуга.
Небо. Облака. Подходит конь. Коня зовут Агрием. Рука поднимается сама, без моего участия. Треплет, похлопывает. Ты помнишь меня, Агрий? Прежнего? Да, тебе не понять, что значит быть проклятым. Оскверненным. Для тебя это не имеет значения.
Спасибо.
Солнце проходит по небосводу две трети дневного пути.
Встаю. Беру у табунщиков немного припасов. Мне не нужно много. Мне вообще ничего не нужно, но я беру. Ухожу прочь от шалашей. Развожу костер. Отдельный. Мой. Варю кашу. Ем. Темнеет. Сплю без снов. Просыпаюсь. Смотрю на звезды. Вспоминаю рассказ Алкимена, живого или мертвого. Я камень, меня принесли Персей и Андромеда. Оставили в Эфире у дедушки Сизифа. Ну и что? Камню без разницы, кто его принес.
Солнце. Облака. Агрий.
Еда. Сон. Пробуждение.
Это не смерть. Это не жизнь.
Звук. Новый звук вторгается меж шорохов, шелеста, щебета, топота, фырканья, которые для меня равны тишине. Колесница. Сюда едет колесница. Для камня это ничего не значит. Почему я встаю?
Смотрю.
В упряжке пара вороных. По луговине колесница идет ровно, как по укатанной дороге. Передок и деревянные борта, кажется, потемнели от горя. На них нет украшений. На колеснице – двое в черном. Траурные одежды. Мужчина и женщина. Отец. Мать.
Камень трескается.
Больно. Очень.
2
Это случилось давно
Я не могу сказать им: «Радуйтесь!» Скорее я вырву себе язык.
– Отец. Мама.
Смотрю в землю. Взгляд тяжелее неба со звездами. Мой прадед – Атлант, только это ничего не значит. Я не в силах поднять эту тяжесть. Опускаюсь на колени:
– Я виноват. Мне нет прощения. Я проклят…
– Замолчи.
Сперва мне кажется, что отец кричит. Нет, он говорит тихо, не повышая голос. С опозданием до меня доходит: Главк Эфирский не желает, чтобы его слышали табунщики.
– Ты не виноват.
Это мама. То же она говорила, когда погиб Делиад. Но Делиада я хотя бы не убивал собственными руками.
– Это была случайность, – говорит отец. – Роковая случайность.
Хочу возразить. Жестом отец не дает мне себя прервать. Он стоит напротив, но по-моему, он стоит на вершине лестницы. Пять мраморных ступеней, да. Я вижу их.
– Случилось то, что должно было случиться. От твоей руки или от чьей-то другой, неважно. Мы с матерью так и будем стоять перед тобой, Гиппоной? Может, пригласишь нас к костру?
