— Вы ухватили суть. Безусловно, я выцарапал Дик из заботливых рук Медицинского Совета ради самого себя. Мне так жить легче и, что немаловажно, интересней.
— Это признание делает вам честь.
— Это признание — не новость. Для Дик уж точно.
— Новые экземпляры для коллекции уже на примете?
— Сейчас — только вы, Пау.
— Почему я?
— То есть Дик рассказала про ночные вакханалии, а про мой интерес к вашей персоне — нет?
— Она вас идеализирует.
— Не верите её суждениям?
— Верю. Но без вас она сейчас была бы пищевым курьером на последних сроках беременности, — Пау сглотнул. — Это накладывает отпечаток на восприятие. Поэтому я хочу услышать правду от вас.
— Извольте. «Девиантное поведение, странные суждения, тревожность, подавленность, суицидальные склонности» — эту рекомендацию дал вам Медицинский Совет, а Феликс, один из моих ребят, вспомнил портниху, интересом которой вы столь недальновидно манкировали, что она потащилась к вам домой, откуда бежала в ужасе.
— Да, удивительно настырная женщина.
— Вы не видели настырных женщин. Мне продолжать?
— Разумеется.
— «Мальчишка — правда поехавший», — это выдал Феликс, поговорив с вашим начальством. Двести рисунков. Пляска смерти. Город-крематорий. Вы не порождали ужасы, а называли вещи своими именами. Люди, пожирающие друг друга в процессе совокупления. Сами додумались до метафоры или изучали повадки насекомых? Птицы выклёвывают глаза, кошки пируют у трупа. Если верить апокрифическим источникам, зверей внутри барьера истребили в санитарных целях. Этот факт остался в нашей речи: всех животных, кроме куриц, мы зовём «истреблёнными». Вы переворачивали мир: у вас животные истребляли людей. Кости, открытые раны, развороченные суставы среди цветов. Вы позволяли себе любоваться лишь плотью, испытавшей насилие. Думаете, я мог остаться равнодушным? Я завидовал вашим недалёким сотрудникам, твердолобым контролёрам и вездесущим медикам — всем, кто видел ваши рисунки. Не находил себе места — и уже, похоже, не найду — при мысли, что их не увижу я. Вы пропали в психиатрическом отделе — я думал, что навсегда. Ничего не мог сделать и ненавидел себя за бездействие. Я ждал вас пять месяцев: гения, помешанного, демиурга, мальчишку, которому образы разрывают голову. Вы не можете рисовать. Что ж, это причиняет боль, но с меня хватит знания, что в психиатрический отдел вы не вернётесь.
— Чёрт, это действует, — проговорил Пау, опустив глаза. — Не знал, что настолько падок на лесть. Вы умудрились что-то понять во мне, а это подкупает. Теперь вижу, каким магнитом вы притягиваете людей.
— Здесь вы ошибаетесь, — улыбнулся Кампари. — Большинство людей для меня — белая стена. Ничего не вижу. Воображение у меня не настолько буйное, чтобы льстить без повода. Вдобавок, я недостаточно владею собой, чтобы всем говорить то, что они хотят услышать. Хвастаться тут нечем: для управленца это скорее слабость.
— Видит бог, мне хотелось бы принять вашу щедрость как должное. Но есть одна проблема, командор, — Пау поднял глаза. — Я вас ненавижу.
— Заинтриговали, — искренне сказал Кампари. — Я предполагал, что у меня есть враги, но таких слов не слышал ни разу. Даже приятно. Ненависть — сильное чувство, невольно осознаёшь свою значимость. Но мы виделись один раз. Надеюсь, вы удовлетворите моё любопытство и объясните причины?
— Раньше ненавидел весь город, — тихо рассмеялся Пау, — ограниченный и самодовольный. Под каждым черепом работа, еда и секс. Ничего больше. Граждане удовлетворённо кивают зеркалу, если их с двух шагов не отличишь от соседа. Трясутся от страха перед барьером, когда должны бояться друг друга. Вы не были в интернате, вас обошло: «Не отнёс мусор на пункт сбора? Я доложу», «Что в окно уставился? Пора ставить вопрос о проблемах с концентрацией», «Чего грустный? Не доволен жизнью, неблагодарный?», «Зеваешь в полдень? Не соблюдаешь режим?». До шестнадцати лет: «Ты что на неё уставился? Извращенец?». Сразу после шестнадцати: «Не захотел с ней встречаться? Тебе что, девушки не нравятся?». Переселяешься в квартиру: по этажам то же самое. Впрочем, зачем я это рассказываю? Вы наверняка читаете тысячи доносов в день.
— Доносами занимается Отдел Внутреннего Контроля.
— Вот как. Разве управление — не единый клубок? Но знаете, моя ненависть к согражданам иссякла. С таким же успехом можно ненавидеть комариху, сосущую кровь, или муравьёв, пожирающих трупы себе подобных. Другое дело — вы. Для этого города командор Кампари — совершенно новое зло. Я несколько часов потратил на беседы о вашей личности. Вас не должно быть в живых. Вас должны бить током в психиатрическом отделе. Кому вы продали душу за неприкосновенность?
— Причём здесь душа? Максимум — тело. Не знаю, что Дик наговорила, но всё, что отличает меня от рядового гражданина, известно ей и моему отряду. Я не художник, как вы, Пау. Даже не безумец. Я успешно мимикрирую под окружающую среду.
— Издеваетесь? Это вы называете мимикрией? Даже ваш облик — вызов столетию уравниловки. Вы выставляете инаковость напоказ, как предмет роскоши!
— Как видите, за это не убивают. Даже подражают по мере сил.
— Допустим. Я сбился, командор. Я вёл к тому, что вы — не муравей. Граждане не ведают, что творят: с них и спросу нет. Ваши действия диктует выбор, а не инстинкт, но вы не стали маргиналом, не захотели быть вне системы. Вы полезли во власть.
— Сожалею, но вы меня переоцениваете. Я катился по рельсам как прочие смертные.
— Знаю, знаю: старшая школа, Центр, эполеты как гром среди ясного неба. Скажете, всё решили за вас. Но вы могли отказаться. Не лгите себе: у вас был выбор, и вы его сделали.
— Согласен. Лучше бы меня били током в психиатрическом отделе. Вы ведь это произнесли? Содержательная оговорка. Я завидовал вам с тех пор, как услышал ваше имя.
Кровь бросилась в лицо Кампари, ибо обвинения Пау не стали откровением: командор мог открыть блокнот и показать архитектору те же упрёки в собственный адрес, слово в слово. Это и задевало.
— Позвольте мне довести мысль до конца, — Пау сцепил бордовые от холода руки. — До вас власть в этом городе была безлика.
— Разве безликое не страшней?
— Я тоже так думал. Но если вы продолжите в том же духе, система, где все одинаково бесправны, трансформируется в нового монстра: одушевлённого, но не менее хищного. Вы плетёте паутину из личных привязанностей.
— Пау, опомнитесь. В Агломерации около десяти миллионов граждан. Вокруг меня — меньше двадцати человек.
— Да плевать вам на Агломерацию! — закричал художник. — Роль короля муравьиной горы вас не прельщает. Другое дело — владеть несколькими душами. Я вас не упрекаю. Я готов аплодировать. Одушевлённая паутина — это в моём вкусе, плетите на здоровье, но не уподобляйтесь насекомым! Дик отдаст жизнь, если вы потребуете. Этого мало? Какой приземлённый инстинкт внушил вам идею, что у вас на неё некое феодальное право…
