Запахи изменились, Кампари с разбегу рухнул в поток, нахлебался ржавой воды и пошёл вверх по течению, вниз относительно уровня земли, пока ботинки не стали проваливаться в мягкий грунт, цепляясь носами за склизкие заросшие шпалы.
Миновав источник, ступая по змеящимся рельсам, Кампари раскинул руки, подражая последней прогулке художника, и уронил револьвер, сдаваясь, признавая, что не отправит пузырь Агломерации в небытие. Если кто-то уничтожит дом на конечной 61-й, спрятанные в библиотеке рисунки Пау, дневники Фестуса, белые слова на стенах фабрики у карьера — это будет не он, не Кампари.
Заслон отворился, едва он приблизился. Не гадая, в чём причина — в крови на руках или в том, что по факту он умер на крыше — Кампари скользнул в открывшийся проход и с оглушительным лязгом захлопнул за собой дверь. Впереди была темнота. Шатаясь, он пошёл ей навстречу. Рельсы не кончались, но коридор обрывался в двадцати шагах, в десяти…
Кирпичная кладка за спиной, узкий проулок, особняк среди клёнов и кустов боярышника. Будто вышел обратно, под стены монастыря. Что ж, значит, так выглядит его личная преисподняя.
Но нет, это было совершенно иное место, и Кампари узнал его, хотя пытался заслониться от этого узнавания, не желал вспоминать, кто он и где он, потому что это было слишком нелепо, слишком просто — это было слишком.
Отделившись от забора особняка, кто-то пересёк лужу оранжевого света под фонарём, приблизился, беспокойно запустив пальцы в шапку тёмных волос, уставился на Кампари воспалёнными, синими глазами. Обычно капризные, насмешливые губы сейчас были сжаты и изжёваны до крови. Без интонации и без понимания происходящего, Кампари произнёс:
— Джин.
А потом, раздираемый живой болью и счастьем, которого не заслуживал, завопил на пределе измученных криком «Убейте!» связок:
— Джи-ииии-иин!
XXVI
Я патологически неспособен торчать на месте более тридцати минут кряду, потому сидение на уроках является серьёзной проблемой и мешает мне быть круглым отличником, но, встав под шуршащие клёны, спиной к забору особняка (культурное наследие, ненавязчивый модерн), я понимаю, что не сойду с этой точки, пока не увижу Кампари. Звучит как бред сивой кобылы, но я пялюсь на треклятую одноколейку, не моргая. В итоге мне и впрямь кажется, что рельсы вибрируют и меняют курс.
Небо темнеет, вспыхивают оранжевые фонари, я тяну сигарету за сигаретой, потом с отвращением засовываю полегчавшую пачку в карман, а жвачку — в рот. Помните, я говорил, что сердце у меня не на месте? Так вот, теперь я предпочёл бы вообще не иметь этого органа, болезненно вздрагивающего и страстно желающего вылезти через горло. Я не склонен сам себя накручивать, но к полуночи готов подвывать от ужаса, уверенный, что рискую никогда не увидеть лучшего друга.
В голове кружат обрывки наших разговоров — не ожидал, что помню их все. Раздаётся звон — боковое зрение отмечает, что стало темней, значит, разбился фонарь. Скрежет, хруст откуда-то сверху. Неужели слуховые галлюцинации? Смутное любопытство не заставляет меня повернуть голову, и это — самая доходчивая характеристика моего жалкого состояния.
Я зверски устал, но не прикрываю слезящиеся глаза. Тень за воротами кажется чёрным провалом — туда и ныряет одноколейка. Через секунду всё возвращается на круги своя: провала нет, пути уходят на частную территорию, но между рельсами озирается, пошатываясь, Кампари, и выглядит, к слову, кошмарно — будто вылез из канализации или из преисподней.
Ноги еле гнутся, словно я простоял на них с десяток лет, а он замечает меня, лишь когда мы оказываемся лицом к лицу, и произносит как-то случайно, отрешённо:
— Джин.
И вдруг вопит так, что я не удивляюсь ещё одному погасшему фонарю — такой звуковой волной можно и окна побить:
— Джи-ииии-иин!
Бросается мне на шею, будто я умер и неожиданно воскрес. Честно говоря, я обнимаю его примерно с теми же чувствами, несмотря на то что одежда на Кампари — мокрая, холодная, перепачканная чем-то вязким и, в довершение бед, омерзительно синтетическая.
Повиснув на мне, он ржёт, и сквозь смех, звучащий не мажорней предсмертных стонов, выдаёт две фразы, переплетённые между собой. Только моя редкая сообразительность позволяет расшифровать сказанное и уловить, что 1) это не тот свет, не первозданный хаос и не враждебные государства, а какая-то засада, подстава, и он на такое не подписывался; 2) он не заслуживает жизни, и уж тем более ослепительного счастья лицезреть мою скромную персону.
Когда я отстраняюсь, пытаясь понять, что всё-таки происходит, рот и подбородок Кампари залиты кровью. Неосознанно стираю её пальцами, а он изрекает:
— К сожалению, это не моя.
Но он ошибается: кровь идёт у него носом, а я заново присматриваюсь к его рукам и одежде неизвестного мне происхождения — чёрной, поэтому хрен разберёт, что там налипло кроме грязи. То же можно сказать о ногтях.
Пытаюсь оттащить его к забору, вспомнив, что мы стоим на проезжей части, но Кампари заявляет, что не сойдёт с рельсов, пока не расскажет то, что я должен знать. Утверждает, что уже терял пятнадцать лет, и не уверен, что не потеряет ещё десять, сделав всего один шаг.
Покоряюсь. Слушаю сбивчивую исповедь, сначала решив, что мой друг-торчок пережил весьма неприятный трип, и легче дать ему высказаться, чем спорить. Внимаю с нарастающим любопытством: трип оказался в жанре, который я обожаю, а Кампари недолюбливает. Сколько себя помню, тащился с утопий и антиутопий, развлекался устройством идеального мира, продумывая законы, которым в жизни не стал бы следовать. Потом мне становится до лампочки, случились ли события, что он описывает, в каком-то параллельном мире или исключительно в голове Кампари: для него они — непреложная реальность, значит, станут таковой и для меня. Слушаю с благодарностью, потому что способность его мозга быстро отгораживаться от фактов, несовместимых с жизнью — не главная причина происходящего. Кампари ещё там, внутри барьера, но этим рассказом посреди ночной улицы он возвращается, сокращает возникшую между нами дистанцию в десять лет.
Редкие машины сигналят и объезжают нас. Мысленно я нахожусь у песчаного карьера и сам толкаю Кампари под руку — «Не тяни, читай!» — когда он прерывает нарратив:
— Кстати, дай закурить.
За этот повелительный жест я буду подначивать его до конца жизни, но позже, когда оклемается. Про себя отмечаю, как здорово, что контрольные работы уже написаны: тащить Кампари в школу в ближайшие дни — перспектива забавная, но бесчеловечная по отношению к нему и тем более к окружающим.
Трудно сомневаться в том, что мой лучший друг — осунувшийся, но не повзрослевший, несмотря на лёгкие перемены в интонациях и пластике — торчал в Агломерации десять лет, когда, закурив, он закашливается как новичок, восклицает: «Ну надо же, правда — отрава!», ещё раз жадно затягивается и зеленеет.
О чём-то он говорит бегло, другие сцены передаёт в лицах, и я вижу архитектора Пау с короной гениальности на голове, хвостатую Дик, которой априори симпатизирую — кто-то ведь должен был хватать Кампари выше локтя и советовать не загоняться на мелочах, белокурого Фестуса, скрывающего под внешностью херувима мощный, пытливый разум, и даже валькирию в контролёрском комбинезоне, которую пока совсем не могу понять.
