Впрочем, всё это — инсинуации и игра воображения. Оборачиваюсь на шорох за спиной. Дневное солнце бьёт Кампари в лицо и, ещё не придя в себя, он выпрямляет скрученное в клубок тело, приподнимает веки, улыбается, заметив меня. В этой медлительности и впрямь видится нечто змеиное. Удовлетворённо улыбаюсь в ответ. Кампари перешагнёт десятилетний кошмар. Верней, сбросит. И выживет. Он вообще — не убиваемый.
Окончательно пробудившись к вечеру, он подходит к окну. Под нами — город в блеске майского заката: лесной массив по левую руку, река впереди, урбанистический пейзаж с рельсами и эстакадами справа. Открывшийся из моей квартиры вид Кампари рассматривает так, будто не стоял у этого окна сотни раз. Его прищур побуждает воскликнуть: «Слышь, резидент, тебе-таки мало? Ты что, опять на секретном задании? Какие кары небесные ты обрушишь на эту реальность, и без тебя зиждущуюся на соплях и честном слове?!», но я сдерживаюсь, пока Кампари, оправдывая мои худшие опасения и лучшие ожидания, не произносит свою коронную фразу:
— Этот мир — не настоящий.
Эпилог
— Буду кинологом… — вздыхаю, провожая глазами спаниеля, но переключаюсь на стаю ворон: — Нет, орнитологом.
— Точно не смотрителем маяка? — ржёт Кампари.
— Ты ещё архитектуру вспомни.
— Страшная была неделя, — закрывает ладонью левый глаз. — Миллиметровка, огрызки карандашей. Думал, с ума сойду.
Изображаю негодование:
— Заразил мечтой о «власти над видимым миром», и вдруг выясняется: «страшная была неделя». Что, отлегло, когда я возопил: «Да ну нафиг, буду моделью!»?
Снова ржёт. Теперь, через два месяца после его возвращения, я по-прежнему уверен: мой друг не изменился. Стал ещё более собой? Пожалуй. Смех, приправленный то горечью, то истерикой? Знакомый. Выражение лица — «Смотрю в зеркало, как смертные — в бездну»? Было. Отвлекаюсь:
— Или байкером.
— Джин, я завидую. Ты хочешь быть всем, а я… Понятия не имею, что делать со своей жизнью.
Здравствуйте, разговоры о смысле. Я скучал. Почти напеваю:
— Результат один! Только почему-то я наслаждаюсь, а ты ешь себя за то, что не катишься к цели по тщательно уложенным рельсам. Этот мир не настоящий? Согласен. Знаешь, на что он похож для меня? На захолустный детский лагерь с облупленными рамами и скрипучими половицами. Скучновато, но самое то, чтобы перевести дух. А уж если найдёшь, чем себя занять… Впрочем, сейчас я под прицелом невидимых камер, и самое важное — создать красивую сцену. Ты ведь чувствуешь: мы — какое-то выпендрёжное авторское кино.
— С весьма ограниченным набором локаций.
Осматриваюсь. Выходили, вообще, за вермутом, но привычка бродить без цели взяла своё. Понимаю, что ноги принесли нас в район, родной до отвращения. В конце улицы, меж тенями застывших в безветрии крон, таится громада Электрозавода.
Срываемся с места. Закатанный в асфальт склон придаёт ускорение.
Тормозим под стеной, цвет которой… Вовсе не похож на запёкшуюся кровь. Масштаб индустриального шедевра не потрясает воображение. Пробившаяся сквозь кирпич трава не наводит на мысль, будто здание живёт собственной жизнью.
— Не то, — морщится Кампари.
Спускаемся к воротам. Кошусь на одноколейку, мирно уходящую на частную территорию. Ныряем в темень проходной. Замираем. Где знакомый старик на табурете? Откуда турникеты, застеклённая будка и двое охранников, с недоумением информирующих: «Молодые люди, вход только по пропускам!»?
На секунду у моего плеча возникает командор, охреневающий от любого «нельзя». Прикрываю его собой, объясняю, что весной заходил в фирму, снимающую здесь помещение, но с тех пор мечтаю подробно осмотреть памятник архитектуры. Мне не верят. Отвечают, что внутри нет левых предприятий и пускают сюда только работников. Выясняем, что завод функционирует и в бежевом кубе через улицу, и в старом здании.
Достаю телефон, ловлю интернет, но не нахожу информации, которую так легко обнаружил ясным сентябрьским утром, когда лучший друг схватил меня за плечи со словами: «Я вчера такое видел! Такое!». Смеюсь и подпрыгиваю на глазах у вконец обалдевших охранников:
— Ты понял? Понял?! Я не был за бортом! Поэтому так устал пялиться на чёртовы рельсы! Я тут — самая главная цаца! Я был внутри пузыря! Я был на той же грани! И я тебя ВЫТАЩИЛ.
— Сошлось, — зажмуривается. — Или наоборот — разошлось?
— Разошлось не по-детски! По всем швам! Набор локаций, говоришь, ограниченный? Ну посмотрим… Знаешь, мне кажется, это был только приквел, — даю волю языку без костей. — Или спин-офф. Короче, цветочки, после которых…
— Другие цветочки? — уголок его рта ползёт вверх.
— Именно.
Ухмыляюсь, искрюсь, мерцаю от собственной незаменимости… И мы выходим под закатное небо июля.
Приложение
Глоссарий имён
Авила — птица
Антониус — неоценимый
Аурелиус — золотой
Бенедикта — благословляемая
Валентина — сильная
Виктор — победитель
Витус — жизнь
Грегориус — осторожный, бдительный
Домитиус — прирученный
Клемент — милосердный
Мариус — мужчина, зрелый
Паулюс — маленький
Пласида — спокойная
Сифей — садовник
Титус — белая глина
Феликс — удачливый
Фестус — праздничный
Фидо — «я верю»
Эребус — темнота
Юлиус — с мягкой бородой, юный
Якобус — вытесняющий
Страницы командорского дневника
* * *
Ночь у края платформы: что там — яма, плато?
В башнях — сонные норы, вдосталь крови и корма
под надёжной плитой, всё в порядке, всё в норме,
и не счастлив никто. Страшно хочется шторма.
Страшно, хочется… Стой.
Нет событий — нет бед. Слышал звук? Это хрустнул
твой хвалёный хребет. Грех змеи и мангуста —
и не тянет блевать. Скрипы — просто кровать
или ложе Прокруста? Утро, зарево. Густо
населённый мешок не врубился ещё
кто есть кто, что смешно и по-своему грустно:
план готов наперёд — кто второго сожрёт,
тот и будет мангустом. Очень просто и гнусно —
мезальянс как искусство.
Что янтарь, что смола для застрявшей букашки,
не по росту замашки: до ошмётков, дотла…
Нет свободы — нет зла. Тихо-гладко по норам,
мы достигли плато. Под плитой, под снотворным
все в порядке, все в норме, и не счастлив никто.
Адски хочется шторма.
* * *
