— Он сейчас тоже в Осетии работает?
— Да нет, сняли его тогда сразу же. Говорили, нельзя так
действовать — ты коммунист, а выбежал на площадь с пистолетом. Через три месяца
начались осетинские события. А потом его внук — наполовину осетин, наполовину
грузин, — застрелился. Просто потому, что не знал, за кого ему идти воевать. За
мать осетинку или за отца грузина. А сколько таких несчастных в Сухуми
осталось!
— Мне это знакомо, — глухо ответил «Дронго», — видел в
Азербайджане, в Карабахе.
— А про них я вообще не говорю. Там столько тысяч людей
пострадало.
Сколько смешанных семей было. Армяно-азербайджанских. Только
мы здесь приняли сотни две семей. А сколько их распалось, даже не представляю.
— Батоно Автандил, вы умный человек. Неужели это никогда не
кончится?
Ведь все это безумие. Неужели люди будут по-прежнему так
ненавидеть друг друга?
Выпитое вино било в голову, и он говорил больше обычного.
— Вы подумайте, во что превратился наш Кавказ, — он так и
сказал «наш», — миллионы людей мучаются, страдают, бегут из своих домов. Тысячи
убитых, десятки тысяч раненых. Миллионы беженцев. Почему? За что? Кто-нибудь за
это ответит?
Нам говорят — виноваты Ленин и Сталин, плохо границы
нарезали в двадцатые годы.
Но их уже шестьдесят лет нету. Хорошо, — поправился он, —
Сталина нет всего сорок лет. А он до сих пор во всем виноват. Когда же это
наконец кончится?
Говорят, мы дикие, поэтому убиваем друг друга. Но в
цивилизованной Англии, в Северной Ирландии, католики и протестанты столько лет
убивают друг друга. У них тоже Сталин виноват? В Югославии, понятно, нашли
виноватого. Иосиф Броз Тито там был, диктатор. Когда все это кончится?
— Не знаю, — растерянно ответил Автандил, опираясь на
перила, — ничего не знаю. Знаю только одно. Если ты любишь свой дом, это не
значит, что ты должен сжечь дом соседа своего. Если любишь свой народ, это не
значит, что все остальные народы дрянь. Вот у меня какая философия. Пошли пить
чай, а то поговорим еще немного, и я плакать начну. У меня в Кутаиси сына убили
во время гражданской войны, — он вдруг всхлипнул, — ты ведь даже не знаешь,
какая это боль, какая рана. Мой мальчик погиб здесь, на своей земле, от рук
такого же грузина. Что может быть страшнее?
Из сада слышались веселые голоса гостей.
— Иногда ночью его во сне вижу, — продолжал Автандил, —
словно приходит ко мне и как ты, спрашивает — за что? Почему, папа, мы,
грузины, убивали друг друга? И я не знаю, что ему ответить. Такие у меня сны,
дорогой. Вот почему я так радовался, когда ты вернул сына Давиду. Вот почему
так принимаю тебя. Ты великое дело сделал, почти как ангел. А такие вещи не
забываются. Если бы мне хоть кто-нибудь вернул моего сына…
Он вдруг, не сдержавшись, заплакал.
— Прости, дорогой, прости меня, — повторял Автандил, —
никогда не плакал, а сегодня вот в первый раз. В первый раз с того дня, как
потерял моего мальчика. Прости меня.
«Дронго» отвернулся. Бывают случаи, когда нужно просто
молчать. Перед лицом такого горя становились мелкими и ничтожными все его
заботы, вся продуманная операция с Шалвой Руруа, все их усилия против
контрабандистов.
Старик был прав: смерть во время гражданской войны — самое
страшное бесчестье и горе. Ибо сыны народа гибнут от рук братьев своих. Это как
кара небес, словно проклинающих этот народ.
Они вернулись в сад, и никто даже не заметил их отсутствия.
Лишь Тамара недовольно дернула плечами. Она понимала, что разговор шел и о ней.
Но увидев глаза Автандила, словно что-то поняла и ничего больше не спрашивала.
Домой они возвращались на рассвете в автомобиле Автандила.
Тамара беспрерывно курила, не пытаясь что-либо сказать.
Уже у самой гостиницы «Дронго» спросил ее.
— Куда вас отвезти?
Она повернула наконец голову, взглянула на него, дернулась,
словно собираясь сказать какую-то гадость, открыла рот и снова закрыла его.
— Куда хотите, — безразлично сказала женщина, — мне все
равно.
— Тогда ко мне, — на этот раз она посмотрела на него более
внимательно, но опять ничего не сказала.
В вестибюле кроме двоих заспанных дежурных, никого не было.
Они поднялись наверх в лифте, причем она все время стояла спиной к нему, словно
Автандил, раскрывший ее тайну, сделал нечто неприличное. А «Дронго» невольно
присутствовал при этом.
В коридоре она шла первой, даже не оборачиваясь на идущего
следом «Дронго». Словно все давно было решено.
Несмотря на выпитое вино, он понимал, что в эту ночь все
встало на свои места. Отар Пагава теперь будет знать, что Роберт Кроу друг
самого премьера и не посмеет больше здесь появиться. А Шалва Руруа получит
информацию, что приехавший журналист действительно не имеет никакого отношения
к напавшим на его катер бандитам.
Они вошли в номер, сохраняя молчание. Ни слова не говоря,
Тамара прошла в ванную комнату. Он сел в кресло, пытаясь собраться с мыслями.
Чудесное появление Автандила, конечно, избавило его от целого ряда проблем, но
не приблизило к решению главной задачи. Он должен был узнать, кто именно
нападал на людей Руруа два дня назад. И кому выгодно захватить контроль над
Батумским морским портом. На эти вопросы он по-прежнему не имел ответа.
Из ванной комнаты вышла Тамара. Она была по-прежнему в
брючном костюме.
Сумочку она аккуратно повесила на ручку двери. Он не удивился.
Ожидать чего-то большего было бы глупо.
— Хотите вина? — спросил он у женщины.
— По-моему, мы выпили достаточно, — она смотрела ему прямо в
глаза.
— Да, — вынужден был согласиться он, чувствуя, как гудит
голова.
Грузинские вина имели одну потрясающую особенность. Их можно
было пить литрами, совершенно не испытывая при этом опьянения. И лишь затем
вино, словно кузнечным молотом, било сначала по ногам, затем по руками и,
наконец, по голове злоупотреблявшего этим нежным благодатным напитком несчастного.
Он уже находился в первой стадии, когда ноги фактически
отказали ему.
Теперь кузнечный молот должен был ударить по рукам. Тамара
была в лучшем положении. Во-первых, она столько не пила, во-вторых, она четко
знала свою норму. Теперь ему приходилось даже опасаться, что женщина может
захотеть остаться у него в номере. В таком состоянии он был явно не в форме и в
лучшем, случае мог заснуть у нее на плече.
Она, видимо, это почувствовала. Как, впрочем, любая женщина
чувствует, когда мужчина страстно желает обладать ею, а когда равнодушен.
Словно испускающий неведомые волны, мужчина-охотник притягивает к себе женщину
каким-то особым запахом, состоянием, в котором он находится, словно его
безумный хаотичный порыв имеет четкую форму энергетического коридора, в который
попадает женщина, и из которого она уже не может выбраться. Как, впрочем, и
наоборот. Но в противном случае энергетические коридоры бывают не такой
интенсивности и частоты.
