Линдсей тоже не спала и заседала в своем кабинете, но, в отличие от матери, вид имела бодрый, если не сказать азартный. Перед ней лежала раскрытая картонная папка на завязках, и ее скудное содержимое устилало всю столешницу: листы с машинописным текстом, заверенные синими подписями под каждым абзацем, заметки от руки, какие-то схемы. Я заинтересовалась и подошла ближе, но тут же заметила выглядывающие из-под бумаг фотографии и резко остановилась.
Не то чтобы меня можно было так уж сильно шокировать изображениями порезов на руках, но конкретно эти я узнала мгновенно — хотя до сих пор видела их всего один раз, туманно-полупрозрачными и залитыми слишком реальной кровью.
Нежная юная леди Линдсей, «не готовая к подобным потрясением» и страдающая ночными кошмарами, все-таки выманила у помощника детектива копию документов по делу об убийстве Саффрон Кроуфорд. Мистер Хайнс, должно быть, надеялся, что излишне графичные подробности вроде тех же фотографий раз и навсегда отучать совать нос не в свое дело, но явно просчитался. Линдсей была бледна и сосредоточена и в ужасе отворачиваться от бумаг определенно не собиралась.
- Не переживай из-за выговора, — первым делом велела она мне, скользнув безразличным взглядом по комнате, и снова углубилась в чтение. — Мама просто слишком сильно беспокоится из-за меня. Я поговорю с ней за обедом и все объясню.
Я благодарно кивнула и без приглашения уселась на стул для посетителей. Выговоры от леди Изабель меня мало трогали, но признаваться в этом явно не стоило.
- Есть что-то стоящее? — поинтересовалась я, кивнув на россыпь бумаг.
Линдсей потеребила свою косу — и без того, нужно признать, изрядно растрепанную — и неуверенно кивнула.
- Не знаю, правда, как это расценивать, — вздохнула она и вытащила из-под какого-то протокола фотографию с инвентарным номером на обороте. — Это предсмертная записка Саффрон, но…
Я понимающе хмыкнула. Выглядело так, словно Саффрон писала, уже изранив руки. Бумага пропиталась кровью и чернилами, и на смятом листке, попавшем в объектив фотоаппарата, понятными остались только отдельные слова: «безнадежность», «никогда больше не», «не могу», «не выдержу» — и еще десяток в том же духе. Бессильным отчаянием не разило разве что от подписи — летящей, уверенной и легкой, не единожды отрепетированной на светских письмах, приглашениях и визитках.
- Это почерк леди Саффрон? — на всякий случай спросила я у Линдсей.
- Да, — без колебаний подтвердила она и снова вцепилась в многострадальную косу. — Только писала она отнюдь не в трезвом уме. То есть… я понимаю, что человек, решившийся на подобное, в любом случае не в себе, его снедает горе и тоска, но здесь все по-другому. Саффрон получила то же воспитание, что и я, а наука составления и оформления писем — едва ли не первое, что осваивает леди, и это действительно один из самых востребованных навыков в светской жизни. Не может быть, чтобы у Саффрон строчка гуляла то вверх, то вниз, для этого она должна быть пьяна, как портовый грузчик! — с жаром закончила Линдсей и залилась краской — видимо, опасаясь, что я поинтересуюсь, ставили ли они с леди Саффрон соответствующий эксперимент.
А лгать-то леди не положено…
- Опьянение объяснило бы, как она смогла нанести себе столько ран и не выронить нож от боли, — согласилась я и задумчиво повертела в руках фотографию. — Но как же она не повредила себе сухожилия? Как раз для этого нужна филигранная точность! Ну-ка…
Я положила перед собой фотографию предсмертной записки, достала чистый лист и сосредоточенно вывела: «Леди Саффрон Кроуфорд».
- Похоже? — поинтересовалась я, предъявив результат Линдсей.
Та сосредоточенно прищурилась.
- И да, и нет, — задумчиво сказала она. — Вот здесь, в букве «Л», видишь? У нее эта завитушка выходит легкой и постепенно исчезающей, как если бы Саффрон постепенно ослабляла нажим на ручку. А у тебя вся буква примерно одной толщины. То же самое с буквой «у» и «д». И наклон немного не тот. Нас с Саффрон учили писать по старым прописям, и линовку для них мы чертили сами, оттого буквы клонятся несколько сильнее, чем у тех, кто работал с фабричными.
Я кивнула и повторила попытку, учтя замечания, но теперь и сама видела, что натренированную долгими годами переписки руку не заменит ни острый взгляд, ни курсы по поддельным подписям для сотрудников Тайной Палаты. Скорее всего, записку действительно написала Саффрон. И сама же изранила себе руки… или сначала изранила, потом напилась и написала?
Тогда кровь начала бы сворачиваться, и в ванне с телом наверняка нашли бы сгустки. Саффрон ведь обнаружили довольно быстро: не так-то просто покончить с собой в особняке, где полно прислуги, гостей и членов семьи… нет, что-то тут не вязалось.
- Следователи заметили нестыковку с почерком? — поинтересовалась я.
Линдсей развела руками:
- Заметили, но мистер Чаннаронг склонен списывать все на истерический припадок.
- Не на алкоголь? — заинтересовалась я.
Линдсей порылась в бумагах и вытащила очередной отчет, где утверждалось, что леди Саффрон перед смертью не только ничего не пила, но еще и не ела почти сутки, запершись в спальне наедине со своим «горем».
- По-моему, нужно иметь весьма крепкую конституцию, чтобы после дня без воды и еды еще быть способной на истерический припадок, — скептически заметила я, воскресив в памяти образ призрака: Саффрон напоминала девочку-подростка, несколько угловатую, игривую и очаровательную, но уж точно не двужильную.
- Саффрон отличалась крепким здоровьем, — качнула головой Линдсей. — Она почти никогда не болела, а уж энергии у нее хватило бы на двоих леди. Выводом о припадке я, признаться, ничуть не удивлена. Если бы у кого и хватило сил, то у Саффрон.
Я с сомнением окинула взглядом посмертные фотографии, но спорить не стала и принялась разбирать бумаги.
К делу Саффрон подошли со всей ответственностью. Не поскупились на медицинскую экспертизу, частичное вскрытие и консультацию у семейного врача Кроуфордов, обследовали каждый сантиметр покоев погибшей леди, побеседовали со всем ее окружением, не обойдя вниманием даже младших горничных и помощника конюха — даром что тот был коренным ньямарангцем и по-вайтонски знал слова, преимущественно относящиеся к описанию лошадиных статей и нецензурной брани, и к его показаниям пришлось приложить лист с переводом.
Близкие Саффрон как один утверждали, что уж она-то всегда видела жизнь в красках и как никто умела находить положительные стороны в любой ситуации. Разве что семейный врач как-то неоптимистично отметил, что это всего лишь один из механизмов защиты психики, но тут же добавил, что весьма действенный: чтобы пойти на столь отчаянный шаг, как самоубийство, должно было случиться что-то гораздо серьезнее, нежели смерть кумира. В конце концов, Саффрон была леди на выданье, а не оголтелой пятнадцатилетней фанаткой!
Протоколы осмотра меж тем утверждали, что Саффрон повела себя как неуравновешенный подросток, склонный к самодеструкции. Предсмертная записка написана ее рукой, угол нанесения ран говорил сам за себя, на ванной и смесителе нашлись только ее отпечатки пальцев — четкие и кровавые…
