Амбрелла не обернулась, когда в апартаменты просочились юркие еноты и под руководством педантичной Чоморы установили принесенное из погребов волшебное зеркало. Не оглянулась она и тогда, когда старая хранительница, демонстративно ворча что-то неодобрительное себе под крючковатый нос-сучок, расставляла сладости и закуски на столике возле камина, в котором ароматно горел огонь, пожирающий зачарованные ветки сухостоя.
Переставив приборы, смахнув невидимую пыль, разложив салфетки, Чомора уж и не знала, что придумать, чтобы выспросить у Эллочки, для чего ей зеркальце чужеземное понадобилось. Уж и про погоду спросила да ответа не дождалась. И про дровосеков поведала, что деревья повадились губить на краю Вечного леса. Про зеленых жуков неведомых нажалилась, что с заморской стороны ветром заносит на погибель листвы: грызут, паразиты, все что цветет и пахнет, и нет на них никакой управы.
Про погоду королева промолчала. На человечков — губителей леса — дубынь наслала, отправив послание через дубовый листочек. За саранчу словечка не произнесла Чоморе, только тонкий, как паутинка, серый плат из шкатулки стариной вынула, дунула на него трижды, плюнула через левое плечо, да и выкинула в оконце.
И полетела стая злобных сорокопутов, среди лесного народца «палачами» прозываемых, в ту сторонку, где живоглоты зеленые нападение устроили. Не губить более гадам чужеземным лес волшебный, всех изведут хищники крылатые. Всё услышала Амбрелла, лесу Вечному помогла, но так и не обернулась, на Чомору не глянула, слова не молвила.
У дверей хранительница глянула на воспитанницу свою: стоял та у окна, не шелохнувшись, замерев, словно… змея перед броском. Вздрогнула старая от промелькнувшего в голове сравнения, прищурила глазоньки и тихо охнула. Темнеть начали белоснежные волосы Амбреллы, пять черных прядей насчитала Чомора и ужаснулась: тьма недобрая ледяная все сильнее сковывала сердце лесной феи, изменяя под себя не только душу, но и внешность воспитанницы.
Охнула хранительница и торопливо вышла из королевского кабинета. Жестом отправила енотов восвояси на кухню и заторопилась к Дубоводу Семидневичу за советом. По дороге устроила нагоняй шустрым бурундукам, что в коридорах порядок наводили: «Шустрей прибираться надоть!» Под горячую нервную ветку Чоморы попали и белки-летяги: «Пошто плохо из паутины декоративной под потолками высокими пыль повыбили!» Всем осталось на орехи, пока шла старая нянька к лешему с новостями страшными.
Дубовод отыскался на конюшнях: гонял молодых мальчишек-пажей из знатных семей волшебников да фей, что в обучение всем лесным магическим премудростям отдавались в королевский дворец в возрасте тридцати восьми годков от роду. Считалось, что к этим летам отпрыски набирались ума-разума, шалости забывали, остепенялись да в премудростях радость начинали находить, чтобы через два лета без забот и хлопот обрести гармонию со всей своей внутренней колдовской силою.
В сорок лет и одну ночь выросшие феечки полную власть над своим источником магии получали. А тонкие крылышки, что трепыхали за спиной у лесного народца с рождения (больше для декорации да полетов в малом облике), становились из прозрачных разноцветными. Со сменой окраса пробуждались и чары той стихии, которая преобладала в юных феях. За ночь крылья обретали свою неповторимую форму: увеличивались в размере, в мощи размаха, а потому отпадала необходимость уменьшаться до размера крупной бабочки, чтобы всласть полетать над землей.
Вчерашние дети-несмышленыши становились не просто взрослыми хранителями и магами Вечного леса — от букашки до могучих дубов, — но и живыми источником нескончаемой природной магии. Оттого и не любили феи покидать пределы своего заповедного королевства в королевстве: в чужих царствах-государствах много желающих заполучить такой негаснущий магический резерв. Всего-то и нужно: заманить фея в клеть, когда он в малом облике. Да так завлечь, чтобы и не догадался, что добровольно в темницу вошел, загадками загадочными увлекшись. Очень уж охоч лесной народец до тайн всяких и историй замудренных.
Да и клетка та непростая: из дубовых неломанных да не сорванных веток свить ее надобно, чтоб не росла, но и не засыхала. Из такой темницы ни в жисть не выбраться маленькому человечку, сколь бы силен он не был, когда полный рост обретает. А вырасти в той ловушке невозможно. И спастись можно только через королеву Вечного леса, или похитителя уговорить-обмануть, чтобы тюрьму отпер.
Да только не бывало таких дураков, коим посчастливилось фея малого изловить и запереть, чтобы вдруг пленника отпускали. Прятали далеко и ото всех такую добычу, на сто замков, на сто запоров зачарованных, заговоренных. Ибо государи Вечного леса беспощадны были в своем наказании, коли удавалось лесным сыщикам отыскать несчастного и разузнать, где его прячут-хоронят от света белого. Убивать не убивали, потому как существо живое, хоть и неразумное, слепошарое. Но гласили былины и сказания: лучше смерть принять из рук лесной феи, чем терпеть кару назначенную.
Оттого на такую глупость сподобиться могли только иноземцы. В тридцать пятом королевстве сто сорок первом царстве семьдесят втором государстве, на границе которого раскинулся Вечный лес, татей, рискнувших фею полонить, нее бывало отродясь. Дубрава полумесяцем обнимала земли славного государства, и старики детям-внукам испокон веков заповедовали: ни за какие коврижки лесной народец не обижать, покой фейского заповедства не нарушать. А коли уж приспичит в лес волшебный пойти, то испросить разрешения на границе у трех сосенок.
Коли по кругу деревья после просьбы своей обойдешь и в лесной полумрак окунешься, радуйся: пустила королева в свои владения. А нет, так в трех соснах так заблудишься, что к ночи не выберешься. А ругаться будешь, злиться и всяко-разно обзывать лесовиков, так и неделю в деревцах блукать будешь.
Поджав губы и качая головой, наблюдала Чомора за тем, как молодежь единорогов обихаживала: гривы чесали, хвосты в косы заплетали, венки на витые рога прилаживали. Цветочные украшения не одобрила, нахмурилась, собралась было что-то буркнуть, да тут ее Дубовод заметил и, отдав распоряжения расшалившимся феям, степенно прошествовал через изумрудный луг в старинной приятельнице.
Заметив недовольно нахмуренные моховые брови Чоморы, леший замедлил было шаг, но потом едва заметно улыбнулся в густые усы и продолжил неспешно подходить к насупленной хранительнице.
— Не ворчи, старая, — не дав и рта раскрыть Чоморе, останавливаясь рядом, миролюбиво произнес лесовик. — Али сама молодой не была? Али не помнишь, как сила перед выходом искрила-играла, спать не давала, на чудачества подбивала?
Скривился нос-сучок, но промолчала старая нянька: «А и правда, чего это я? Молодо-зелено, пущай себе балуют, коли единороги не против, — и вздохнула тоскливо. — Как беда-напасть с Эллочкой приключилась, так я и света белого не вижу, и радость чужая как бельмо на глазу…»
— Ну что ты, что ты, — косясь на молодых, неловко похлопал хранительницу по плечу Дубовод. — Все хорошо будет, и в нашем лесу мандарины зацветут на дубах.
Очень уж уважал заморский фрукт леший: и кисленько, и сладенько, и освежает. Чомора невольно улыбнулась, представив себе чудную картину: вечный дуб, усыпанный белыми мандариновыми цветочками. Вздохнула тяжело, стирая улыбку, оглянулась на дворцовые окна и тихонько произнесла:
