Соловей спрыгнул на землю, подобрал книжицу, перелистал страницы и вытащил закладку. Вздохнул протяжно, оглянулся по сторонам — не видит ли кто — и торопливо поцеловал карточку. И показалось ему, что Горынья Змеевна слегка бровки свои расхмурила и вроде как улыбается краешком губ свои сахарных.
Дочь Змея Горыныча была чудо как хороша. Русая коса толщиной с молодой десятилетний дубок ниже пояса, плечи широкие, бедра крутобокие, брови вразлет, ветреная челка, нос-курнос, веснушки золотыми приисками по щечкам румяным. Глаза что твое море сине-зеленые. А уж грудь-то, грудь! Не чета некоторым.
Ох, любил Соловей Одихмантьев сын, славных дочерей русичей, более всех жен на свете. Потому и любушку себе румяную да светловолосую приглядел. Хоть до сих пор и удивлялся: ну от кого у страшилища трехголового такие дочки-красавицы уродились. Тесть молчал, тайну не сказывал, про мать девочек не рассказывал. Даже ядреный самогон на мухоморах бабы Яги за столько лет не помог: на крепкий узел завязал свое змеиное жало батюшка, и молчит, как немой на допросе.
Соловей сердито засопел, отгоняя образ тестюшки и всех прочих некоторых, что ввели во искушение. Прошелся до бурелома, поднял столетний поваленный дуб, открывая проход на поляну перед пещерой. Осмотрелся-огляделся, никого не обнаружил и зашел внутрь горы. У дальней стены отвалил камушек и достал вещицу, замотанную в кожу выделанную, непромокаемую. Зачерпнул ковшиком воды из источника, напился от души, отер от капель усы с бородой и вышел на свет божий. Возле входа присел в ветвях выкорчеванного дерева, уложил на камень перед собой поклажу и развернул.
Белоснежное блюдо сверкнуло на солнце и пустило зайчика, голубая каемочка подмигнула разноцветными бликами, яблочко наливное прыгнула прямо в руку соловью-разбойнику. Установив тарелку, запустил фрукт по кругу. Вскоре донышко задрожало и показало картинку.
— Батя, ты? — прогудел басом кто-то по ту сторону средств волшебной связи.
— Я, кто ж еще, — ворчливо ответствовал Соловей-разбойник. — Ну, как там у вас? Как мать. Как сестры?
— Матушка рвет и мечет по-прежнему, на охоту ускакала на дальние озера. Лук свой богатырский со стены сняла, — прогудел старший сын и наследник Чудо-Юдо Соловеич.
Соловушка крякнул и в затылке почесал: не бывало такого сто лет в обед, чтоб супружница дареное отцом оружие снимала. Да еще и в даль такую из терема умелась.
— А поехала на чем? — уточнил Соловей.
— Так на буланом, батюшка. Сама цепи с него поснимала, водой ключевой напоила, вскочила в седло, только их обоих и видели. Земля сутки дрожала от топота копыт, три дня солнышко не видать было за пылевым столбом.
Закручинился Соловей-разбойник еще больше прежнего. Нет, не простила его любушка, да и простит ли теперь — неведомо.
— Как сестры? По добру ли, по здорову ли?
— Все в здравии. На днях к Пельке сваты приходили, да я их отправил восвояси: ни отца, ни матери дома нет. Так ревет теперь белугой, дурында.
— Кто такие каких родов-земель?
— Дык, с новых земель, что за морем-океаном лежат. Ни роду, ни племени здешним свахам неизвестного, — пожал сажеными плечами в блюде старший сын Чудушка. — Ты-о там как, батюшка? Может, надо чего? Так я примчу-привезу.
— Всего в достатке, — махнул рукой Соловей. — Не утруждайся. Стариной тряхнул, буйную молодость вспомнил. Всего вдосталь, не пропаду, — потеребил бороду, почесал в затылке. — Ты вот что, пошли соколиков тайно за матушкой присмотреть, не обидел бы кто. Все мне спокойней будет. Пусть поохотиться, дурь-то выкинет. Глядишь, вернется подобрей, так и сообщи мне сразу. А я уж с дарами-подарками на поклон приду, мириться-каяться.
— Добро, батюшка, — кивнул Соловеич.
— Ну, бывай, на днях позвоню.
Соловей-разбойник снял яблочко, донышко помутнело, картинка пропала. Укутав тарелку в кожу, поднялся он с места насиженного и понес блюдо обратно в пещеру. Там его надежней держать: не одну волшебную посудину для связи разбил легендарный злодей. Теперь опасался характера своего бешеного, прятал от себя подальше. А если кто связаться с ним захочет, так кольцо-связка алым на пальце запульсирует и лик покажет в крупном камне. Захочет Рахманьевич — ответит, не захочет — так и не пошевелится. Привалив камень обратно, Соловей набрал в туес живой воды, вернул на места поваленные деревья и полез в гнездо.
Вечерело. Солнце цепляло верхушки деревьев, воздух наполнился ароматом ночных трав и цветов. На границе Вечного леса засветились светляки, несущие вахту. Очередная лиса тихо скользнула в кусты, занимая наблюдательный пост. Соловей-разбойник развалился в гнезде, закрыл глаза и щелкнул пальцами. Закачалось лежбище на цепях, натянутых между семи дубов, убаюкивая грозного разбойника. Засопел он вскоре плавно, а потом и похрапывать начал тихонечно. Маковки деревьев лишь слегка склонялись к земле, как при ветре сильном.
И снилась ему Горынья Змеевна. Потчевала Соловушку любимая жена лакомствами заморскими, пирогами с грибами, ягодами мочеными, сидела напротив муженька за столом, подперев щечки свои маковые ладошками белыми, и влюбленно, как юности, поглядывала из-под челки ветреной на бывшего разбойничка. Заулыбался во сне злодей, повернулся на другой бок, подложил обе руки под щеки и захрапел пуще прежнего.
Светляков сдуло в тот же миг, а продуманный лис-разведчик, привязавший себя к веткам дерева, подлетал и опускался над землей, словно шар воздушный фигуристый. Незаметной тенью скользнул от пещеры ужонок и помчал к фее Амбрелле, королеве Вечного леса, во владеньях которой засел лиходей, на доклад.
ГЛАВА 3.Цвет настроенья — в стельку
Его Величество Ждан I Беспардонович — в народе именуемый не иначе как «Наш Ждуняша» из-за долгой холостяцкой жизни — приканчивал вторую бутылку горячительной гномьей смеси под названием «Северное сияние одинокого ерша». Напиток был убойным, а рецепт секретным. Гномы хранили его в тайне и передавали из поколения в поколение исключительно младшим сыновьям в устной форме из-за боязни промышленного шпионажа.
Многие алхимики разных царств-государств пытались разгадать секрет «Сияния ерша», но, увы, тайный ингредиент не открывался никому. А именно благодаря ему алкоголь сыскал себе народную славу и признательность: упиться им можно было до состояния ползающих фей, воющих голосами анчуток гимн всех алкоголиков «Цвет настроенья в стельку». Или до полной потери головы или голов. Как случилось однажды у Горыныча после рождения первой и единственной дочери. Знатно тогда змей надрался. Да так, что с утра в зеркале две головы не заметил, и носился по горе своей змеиной двое суток, сокрушаясь и причитая, пока хмель не выветрился, а пропажа, протрезвев, не выползла из-под крыльев.
«Северного ершика» любили за то, что в горе он помогал забыться до полного беспамятства, в радости — развернуться душой и телом на весь солнцеворот. Но на утро голова от него не болела, ихтиандры не страдали, а на сердце становилось легко и спокойно.
