— Мне он нравится, — сказал Эрик. — Нравится его подход. Не ныть, а делать дело.
— О каких других качествах ты говоришь? — я повернулась к хозяину дома.
Тео сделал неопределенный жест рукой.
— Да ничего особенного.
— И все-таки?
Бетти снова села рядом со мной. Ответила на мой вопрос она.
— Были серьезные споры.
— Какие?
— Это…
Тео бросил на жену предостерегающий взгляд.
— Ну да, нехорошо о нем так говорить. Он сделал много добра и все еще делает. Но… Вы знаете, что все парни, которые у него работают, имеют судимость?
Я опрокинула вино. Камчатная скатерть цвета слоновой кости пропиталась бордо. Не меньше, чем на четверть, дорогая вещь окрасилась в фиолетовый цвет. Жидкость капала на пол.
— Тьфу ты, черт! — я вскочила. — Простите.
Мне пришлось ухватиться за спинку соседнего стула, чтобы сохранить равновесие. Стул покачнулся, но не упал. Бетти метнулась к кухонному столу за посудным полотенцем.
— Простите, простите, — лепетала я.
— Ничего страшного.
Возможно, мне только почудились нотки раздражения в ее голосе.
Общими силами мы переставили бокалы, подсвечники и вазу с цветами на другой край стола. Хозяйка откинула скатерть и начала проворно вытирать столешницу. Я захотела ей помочь и уже направилась к кухонному столу.
— Нет, ты лучше сиди! — крикнула мне вслед Бетти.
Пришлось вернуться. Нет, мне не показалось, теперь я точно знала, что она рассердилась. Я на самом деле выпила лишнего, и по мне это было очень заметно.
Вошли дети, все четверо. Изабелла посмотрела на отца:
— Что-то случилось?
— Да нет, все в порядке. Просто мама опрокинула бокал с вином.
— Она напилась?
— По-моему, есть немножко, — Эрик улыбнулся.
Бастиан покачал головой.
— Я, когда вырасту, никогда не буду пить вино. От него делают всякие глупости.
— И это неприлично, — сказала Изабелла.
— Oui, berk
[45], — подтвердил ее новый друг Макс на безупречном французском и состроил гримаску.
Эрик посмотрел на часы.
— Так или иначе, нам пора идти. Уже почти одиннадцать. Детям завтра в школу.
— Не хочу домой! — закричала Изабелла.
Один за другим дети с воплями умчались в гостиную. Наверное, их придется искать. Под столом, за диваном, в туалете. Если Бастиан и Изабелла ставили перед собой такую цель, мне всегда приходилось помучаться, чтобы увести их домой.
Эрик встал.
— Ну, пошли. Ты соберешь наших наследников?
Я нашла Изабеллу и Бастиана в туалете, где они спрятались от меня. Трудно было не найти — хохот стоял на весь дом.
— Сейчас же собирайтесь! — сказала я как можно строже. — Иначе мы здесь в последний раз.
Пустые угрозы.
Домой мы отправились только через час с лишним. Этот вечер поставил передо мной много вопросов. Почему Тео так говорил о Петере? Что Бетти имела в виду, сказав о спорах? Но больше всего вопросов вызывало слово «судимость», резонансом отдававшееся у меня в голове.
Утро. Сквозь маленькое окошко в мою камеру просачивается бледный, холодный свет.
Едва ли я спала сегодня ночью, но паника прошла. У меня было время подумать. Я знала, что сделаю, когда они придут за мной: совсем ничего не скажу. Буду держаться до конца. У меня получится.
Я буду слушать, но не стану реагировать. Ни на что.
Три дня никаких контактов с внешним миром, как сказал полицейский. Сегодня второй день. Останется еще один. Завтра вечером или на следующее утро я могу рассчитывать на встречу с адвокатом. Мне надо поговорить с кем-нибудь, кому можно доверять, кто внимательно меня выслушает, не осудит и разберется, как мне выйти из этой кошмарной ситуации.
Если это еще возможно.
Вздрагиваю от испуга, заслышав в коридоре шаги, которые стихают возле моей двери. В камеру входит вчерашний полицейский.
Он говорит что-то, чего я не могу понять. По его нетерпеливому жесту догадываюсь, что должна идти вместе с ним.
25
— Петер знает, — сказала я.
Был вечер пятницы, девять часов. На заднем сиденье припаркованной в переулке машины две полные сумки ждали, когда я поеду домой. Здесь, в комнате Мишеля, в окно стучал ноябрьский дождь. Мишель лежал рядом со мной в постели, откинувшись на подушки, и курил самокрутку. Он небрежно обнимал меня за плечи. Мое тело все еще пылало, кожу пощипывало, но будильник на полке был неумолим — тикал и тикал, а нам еще многое предстояло обсудить.
— У меня проблемы… — я сделала паузу.
— Ты с ума сошла.
— Вчера за столом он завел разговор о француженках, которые делают вид, будто они хорошие матери и верные жены, а сами направо и налево изменяют мужьям.
Мишель пожал плечами.
— Ну и что?
— Он… Мне показалось, что он сказал это умышленно. Эрик сидел тут же. Остальные тоже.
— Это ты так думаешь. — Мишель улыбнулся. — Петер не такой.
Я прижалась щекой к его груди.
— А может, и такой.
— Симона, Петер мне как отец. Он никогда меня не осуждал, принимал таким, какой я есть. При том, что я никогда не был пай-мальчиком. На мне клеймо, знаешь ли. И все-таки он оказал мне доверие, как и Брюно, и Пьеру-Антуану, и другим… Нет, Симона, Петер не такой, как ты предполагаешь. Правда. Он же и мне создал бы проблемы. Ты хоть об этом-то подумала?
Послушать Мишеля, так Петер просто святой. А я не была в этом уверена. Даже наоборот.
— Кстати, у тебя тоже есть судимость? — спросила я.
Он глубоко затянулся.
— У меня?
Я кивнула.
— Мне не хотелось бы рассказывать.
— Я хочу знать.
— Тем хуже для тебя. Извини.
Настроение у меня слегка испортилось. Если хорошенько подумать, это я могу все потерять, а не он. Я искоса посмотрела на Мишеля. Он затянулся самокруткой и провожал дым взглядом, будто погрузившись в мысли и обдумывая то, что сказал.
Рассматривая его и следя за малейшим движением, я вслушивалась в себя и не могла поверить в то, что на его совести было что-то серьезное. Для этого он казался мне слишком разумным, слишком спокойным и слишком уравновешенным. Если бы кто-нибудь сказал мне, что Брюно совершил нечто предосудительное, я бы, пожалуй, не удивилась. Я много раз видела Брюно разозлившимся на Пьера-Антуана, который был так же вспыльчив, как и он сам. Это всегда происходило по пустякам, но в такие моменты на лбу Брюно вздувались вены, а его глаза метали молнии. Каждый раз Мишель бросал инструменты, чтобы вмешаться. При этом он начинал их уговаривать, крепко держа за плечи того или другого, пока они не успокаивались.
