А что же в это время происходит в Париже?
Борьба за пересмотр
Первые дрейфусары
Газеты продолжают разнузданную антисемитскую кампанию. На страницах газеты Unuvers Ф. Билон определял евреев как «…чужаков, занимающих почву в любой стране, для того чтобы ее эксплуатировать»
[78]. В 1896 году центральный католический орган Франции не постеснялся вызвать из забвения кровавый навет о еврейских ритуальных убийствах. Антисемитские органы Дрюмона и А. Рошфора орут о необходимости принятия энергичных мер против оставшихся в армии изменников и шпионов. Вся Франция поет дифирамбы Дрюмону. Его называют не иначе как «великим социологом» и восхваляют его пророчества о «подготовке еврейскими офицерами будущих измен», но фамилия несчастного капитана нигде не называется и прямо о его деле не говорится ни единого слова. Вокруг него – своеобразный заговор молчания. В кулуарах этот «заговор молчания» объясняется высшими интересами отечества, которому будто бы Вильгельм II угрожал в случае постоянного повторения имени изменника.
Пока еще нет дела Дрейфуса и нет дрейфусаров. Вся Франция едина, и все считают, что Дрейфус осужден правильно. Авторитет военного суда, то есть семи офицеров, не имеющих никакого юридического образования, очень высок, и даже евреи верят ему.
Не верят в виновность семьи Дрейфусов и Гадемаров, хорошо знающие Альфреда.
Не верят в его виновность по ту сторону границы в родном городе Дрейфуса.
Не верят некоторые из судебных чиновников, близко сталкивающиеся с ним в заключении и не ослепленные антисемитизмом: такие как Форцинетти.
Не верит и страстно желает установить истину адвокат Дрейфуса Деманже.
К ним в первый период борьбы за пересмотр в 1895-м – начале 1896 года присоединяются всего несколько человек, исключительно евреи, хотя в целом еврейская община Франции верит приговору и открещивается от всех связей с «изменником». «Мы не больше связаны с Дрейфусом, чем французы с Базеном»
[79].
Эти люди были полностью ассимилированные евреи, и они считали, как М. Бреаль, ученый, земляк Дрейфуса, что последний, отказавшись от карьеры биржевика ради плохо оплачиваемой военной службы, не может быть предателем. Но эти еврейские интеллектуалы не могли найти общего языка с семьей Дрейфуса, которую в борьбе за пересмотр возглавлял старший брат Альфреда Матье. Осуждение брата ударило и по нему. Его сыновья, учащиеся Политехнической школы и Бельфорского лицея, были вынуждены уйти, затравленные своими товарищами – христианами. Матье, в момент осуждения Альфреда – удачливый предприниматель, ликвидирует все свои дела, все силы и средства – свои и близких родственников – бросает на реабилитацию брата. Но Матье, а вслед за ним семьи Дрейфусов и Гадемаров, предпочитают закулисные переговоры, стремясь найти поддержку в высших парламентских и судебных кругах в то время, как еврейские интеллектуалы хотят привлечь на свою сторону французское общественное мнение и действовать открытыми методами. Семья Дрейфуса не согласилась на предложение писателя А. Леви и ученого Л. Броля написать публичное письмо протеста и организовать сбор подписей среди общественных деятелей и интеллектуалов. На собрании в доме Гадемаров об этом плане было сказано, что такие действия станут «битьем кулаком по воздуху, это может раздражить правительство»
[80]. Они больше года не давали никаких материалов Б. Лазену, который к этому времени превратился из крайнего ассимилятора в крайнего националиста. И его памфлет, сыгравший очень большую роль в деле, был опубликован только в конце октября 1896 года в Брюсселе. Нужно сказать, что историки резко осуждают семью Дрейфуса за закулисные действия. X. Аренд пишет: «Семья Дрейфуса страшно боялась публичности и полностью полагалась на закулисные маневры»
[81], и в другом месте: «Скептицизм социалистической и радикальной прессы, сильно окрашенный антиеврейскими чувствами, усиливался странной тактикой семьи Дрейфуса. Пытаясь спасти невинного человека, они использовали приемы, обычно применяемые в отношении виновных»
[82]. Другой историк согласен с ним: «Они не хотели ссориться с правительством, надеясь, что оно вмешается. Основной причиной такого поведения было то, что они были ассимилированные евреи»
[83]. Нужно сказать, что такая деятельность семьи Дрейфуса успеха не принесла. Они не смогли ни получить поддержку в высших эшелонах власти, ни найти действительного автора бордеро. Потеряв надежду добиться успеха, Матье даже обратился за советом к гадалке. Предосторожности во многом объяснялись тем, что Генеральный штаб с неотступным вниманием следил за действиями семьи Дрейфуса. За Матье была установлена слежка, и его хотели обвинить в том же, в чем обвиняли его брата. Какая-то мадам Бернард предложила Матье продать ему нужные документы. Таким путем стремились уличить его в сборе шпионской информации. Он не попался в ловушку, предложив мадам Бернард оплатить документы, если она предоставит их в распоряжение любого нотариуса по ее выбору. После этого мадам Бернард исчезла из поля зрения
[84]. Но тактика, к которой хотели прибегнуть евреи-интеллектуалы, также ничего не давала. Все попытки Лазара привлечь на сторону первых дрейфусаров крупных политических и общественных деятелей Франции закончились полным провалом. Он встречается с А. Мильераном, Ж. Жоресом, А. Рошфором, О. Шерером-Кестнером, но всюду его ждет неудача. Одни, как Рошфор, настроены антисемитски и верят любым небылицам о евреях, тем более таким, казалось бы, убедительным, как в то время выглядел приговор Дрейфуса. Другие, например, вице-президент сената Шерер-Кестнер, с самого начала сомневавшийся в виновности Дрейфуса, панически боятся одного: «Я не хочу, чтобы казалось, что у меня есть какое-то взаимопонимание с евреями»
[85].
Действовал определенный стереотип: если человек выступает в защиту Дрейфуса, следовательно, он – платный агент «еврейского синдиката», и даже честные люди, лишенные антисемитских предрассудков, боялись этого обвинения. Особенно доставалось Лазару. Одна из социалистических газет писала о нем, как о представителе «…анархистов высокой жизни, которые находятся на жаловании газет, капитала и евреев»
[86].
