Однако часть французского еврейства, никак не отвечая на бешеную антисемитскую кампанию, хотя бы не поливала грязью несчастного человека. Орган французского еврейства писал: «Если бы нас не обязывали к молчанию причины, вытекающие из траура двух семей, то тогда бы мы обязывались к молчанию тем опасным положением, в которое ужасная антисемитская кампания поставила не только еврейское меньшинство, но и все меньшинства»
[158]. Другая же часть евреев, надеясь избежать нападок, набрасывалась на несчастного экс-капитана хуже поклонников Дрюмона. В еврейской газете публицист Арон Зингер требовал, что раз стал вопрос об измене, то к Дрейфусу не должно быть проявлено милосердия. Пусть во Франции нет смертной казни, такое страшное преступление можно карать только смертью, той, какая была принята у древних евреев, причем первый камень должен бросить главный раввин Франции
[159]. Еврейские публицисты требовали от рядовых членов общины «…показать уважение к решению военного суда»
[160], «…избежать обсуждения; отрезать Дрейфуса от еврейской общины»
[161]. В 1895–1896 годах большинство евреев Франции согласны с ними. Они молчат о деле Дрейфуса. Приговор военного суда священен. Один из французских еврейских журналов писал: «Именно они (антисемиты. – Л. П.), которые сохраняют сомнения и колебания относительно решения, и именно они, бесконечно обсуждая, в итоге компрометируют работу самого правосудия»
[162].
А на многочисленные нападки антисемитов, обвиняющих евреев во всех смертных грехах – от планов предать Францию Германии до употребления ритуальной крови – евреи отвечали, по выражению Рейнака, «молчанием презрения». Лазар с горечью писал об этом: «Имеется огромное количество евреев, которые сохранили печальную привычку от старых преследований – принимать удары и не протестовать. Склоняться и выжидать, пока не пройдет время»
[163]. Лазар тщетно призывает их: «Им следует подняться, объединиться, не разрешая ни на минуту, чтобы их абсолютное право на жизнь было поставлено под сомнение, а вместо этого они не делают ничего»
[164].
1897 год. Обстановка в стране все больше накаляется; евреи находятся в осажденной крепости, у которой нет стен, вот-вот должно произойти что-то страшное, и это происходит в 1898 году. Бешеный взрыв антисемитизма заставил французских евреев несколько по-иному оценить свое положение. Вся их выдержка, вся их преданность Франции им ничего не дали. Одна из двух французских еврейских газет меняет тактику. Ее главный редактор писал в эти дни: «Молчание в глазах даже самых интеллигентных людей часто сходит за допущение вины, презрение выглядит как удобный предлог, а если ложь постоянно повторяется, то в нее начинают верить и честные люди, особенно когда против нее постоянно не восстают»
[165]. Он призывает евреев быть честными и отдавать себе отчет, что дело Дрейфуса касается каждого из них: «Нравится ли нам или нет, дело Дрейфуса глубоко нас касается. Оно ставит вопрос о самом главном для нас. Кто среди нас от него не пострадал? Кто среди нас может сказать, что оно не изменило его отношений с приверженцами других религий? Все мы не раз замечали, встречаясь с христианами, что разговор немедленно прерывается, как только касается дела Дрейфуса. Какой еврейский офицер или государственный служащий не думал о том, не помешает ли осуждение бьющего капитана его собственной карьере?!»
[166]
Но активное участие широких слоев еврейства в движении дрейфусаров началось тогда же, когда и французы присоединились к нему, – после манифеста Золя. При этом евреи постоянно подчеркивали, что защищают не интересы несправедливо осужденного человека или избиваемых на улице евреев, а в первую очередь Франции, и не выделяются как организованная группа, а принадлежат к различным фракциям дрейфусаров. Активный участник этого движения Леви писал: «Пока речь шла только о Дрейфусе, я считал, что моим долгом было молчать. Дело невинного человека не могло бы выиграть от сплочения евреев, от того, что еврей пришел на помощь еврею, а, скорее, оно проиграло бы. Но вот сейчас, в 1898 году, молчание является трусостью, а протест – долгом»
[167].
Французские евреи считали чем-то неприличным подчеркивать антисемитские корни этого дела и выступать в защиту Дрейфуса как пострадавшего еврея, разоблачать провокацию с далеко идущими последствиями. Они все время подчеркивали, что принимают участие в борьбе как французские граждане, защищая священные принципы Французской республики. Рейнак шел еще дальше и говорил: «Это мы защищаем честь армии»
[168]. Евреи с удовольствием констатировали, что их в движении дрейфусаров в целом было немного. «Архив Израэлит» писал, что из 34 членов исполкома «Лиги прав человека» только трое были евреями: «Это достаточно указывает, что дело Дрейфуса абсолютно, ни в какой мере не является еврейским, а чисто гуманитарным»
[169]. Организации и институты французских евреев также ничего не делали для борьбы с антисемитизмом, как и отдельные граждане. Возглавить французских евреев в их борьбе против антисемитизма должен был раввинат Франции. Но французские раввины показывают величайшую сдержанность перед лицом антисемитских нападок и не принимают практически никакого участия в борьбе за пересмотр. Главный раввин Франции Ц. Кан, как дальний родственник Дрейфуса, с самого начала дела убежден в его невиновности. Но в движении за пересмотр он совершенно не участвует, предпочитая скрытно действовать за кулисами. Главный раввин Франции был французским националистом: «От всего сердца я желаю нашей дорогой Франции, чтобы она не потеряла ни одну из своих славных традиций, которые снискали ей благодарность и любовь всего мира»
[170]. В 1897 году он заявил, выступая перед еврейской аудиторией, что антисемитизм ослабел. Как мы знаем, Кан оказался плохим пророком, антисемитизм был на подъеме, но даже дикие погромы не могли подорвать его веру в «дорогую Францию». В 1899 году он утверждал, что Франция скоро проявит свой дух. Во время всех перипетий дела Дрейфуса он твердо хранил веру во Французскую республику и считал, что реабилитация Дрейфуса просто задерживается. Его вера во Францию простиралась так далеко, что даже в самые мрачные для евреев моменты этого дела он считал, что оно может быть полезным для евреев, послужит идее справедливости и национальной терпимости. Основой этой надежды была его вера в «…истинно французский дух – братский дух республики».
