«– Карье! – раздавался вдруг грозный генеральский окрик.
– Мой генерал!
– Почему вы разрешаете защите так вести себя?
– Но я не могу вмешиваться.
– Надо всегда вмешиваться»
[214].
Генерал Мерсье, естественно, был главной фигурой среди антидрейфусаров. В своем выступлении он ссылался на документы, в отношении которых уже никто не сомневался, что они фальшивые, и утверждал фантастические вещи. Он назвал поддельными все документы, сличение которых с бордеро выявило, что автором последнего является Эстерхази. Письмо с фразой «эта каналья Д.» он объявил относящимся к Дрейфусу. Он заявил, что в 1894 году окончательно убедился в виновности Дрейфуса при прочтении документа, касающегося железных дорог. Ложь была очень грубой, так как эта бумага была написана в марте 1895 года, а Дрейфус был уже на Чертовом острове, и лишь благодаря фальсификации Анри отнесена к 1894 году. Мерсье дошел до того, что уверял, что из-за захваченных тайных документов, доказывающих вину Дрейфуса, Германия грозила войной. (Казимир Перье, бывший в 1895 году президентом, опроверг это и уличил генерала во лжи.) При этом Мерсье бессовестно глумился над оклеветанным им человеком и заявил, что он бы рад ошибиться относительно предательства капитана, но по совести и долгу службы не может.
Генералы каждый день держали совет и распределяли роли. Мерсье руководил всем ходом процесса в целом. Непосредственно заседаниями суда управлял холеный жуир генерал Роже: «Как хищная птица, Роже налетал на свидетелей, показывавших в пользу Дрейфуса, вмешивался в прения, направлял их по-своему… то старался затушевать запутанными и сомнительными соображениями все сильнее и сильнее обнаруживающую невиновность Дрейфуса, то рассыпал щедрую ложь перед подобострастно слушающими его судьями»
[215].
Своеобразной фигурой был третий генерал на процессе – Легуа, директор артиллерийского департамента, главный эксперт обвинения. Наблюдатели так охарактеризовали его: «Представьте себе длинное, неуклюжее, на манер сосиски, туловище с короткими ручонками по бокам и комично мотающейся по ветру редькообразной плешивой головой, снабженной маленькими плутовскими глазками французского "хозяйственного мужичка". Заставьте эту петрушку прыгать или топать ножками, хлопать ручками и щелкать пальцами, трясти головой и эспаньолкой, подмигивать глазками»
[216].
Бросая направо и налево шутки и прибаутки, он настойчиво доказывал недоказуемое – написать бордеро мог только крупнейший эксперт по французской артиллерии – Дрейфус. Если Роже и Мерсье командовали судом, то Легуа снимал напряжение, перебрасываясь шутками с судьями и дружески их уговаривая, что Дрейфус – шпион.
Генштаб подготовил целый парад лжесвидетелей, пытающихся со всех сторон опорочить Дрейфуса. То он, мол, допоздна засиживался на работе, явно собирая материалы для шпионажа, то вел прогерманские разговоры или крупную карточную игру (ни то, ни другое ни разу не было подтверждено!). Защита дала яростный бой обвинению.
Защищали Дрейфуса два адвоката – Деманже и Лабори. Основную роль играл Лабори. Своими меткими четкими замечаниями, остроумными выпадами, язвительными выступлениями он уничтожал одного за другим свидетелей обвинения и частенько ставил на место и генералов. Так, он заставил признаться генерала Гонза, что по его приказанию в одном из отделений Генштаба сотрудники Пикара распечатывали его корреспонденцию, распечатывали в тот самый момент, когда начальство расточало знаки расположения к нему. После этого Лабори задал генералу вопрос: «Насколько такое поведение совместимо с лояльностью и чувством чести военных людей?»
[217]
Не зря французские националисты так бешено ненавидели Лабори! В Рене в него стреляли, он был ранен в спину, а полиция отказалась даже начать поиски покушавшегося. Но, несмотря на рану, Лабори через несколько дней опять принимает участие в работе суда.
Большую роль в защите Дрейфуса играли Пикар, только что выпущенный из тюрьмы, и ряд военных, убедительно доказывавших, что Дрейфус не мог быть автором бордеро. Один из этих военных, бывший генштабист де Ламот, прекрасно знавший всю кухню Генштаба и поэтому особенно опасный для генералов, сумел поставить на место наиболее наглого из них – Роже. Русский журналист писал об этом инциденте: «Когда этот генерал стал по обыкновению руководить прениями вместо председателя, засыпая лично вопросами свидетеля, Ламот вдруг выпрямился во весь рост, далеко вытянул вперед руку и отчеканил, упорно глядя в глаза Роже: "О, эти приемы здесь неуместны, я их не допущу. Если свидетель желает ставить мне вопросы, то пусть он, как и я, обращается через председателя к суду". Нужно было видеть жест и слышать тон, которым была произнесена звенящая как сталь фраза. В зале воцарилось гробовое молчание. Председатель и судьи ерзали на месте и были готовы, кажется, провалиться сквозь землю. Красивое лицо старого жуира смертельно побледнело под ударом этого словесного хлыста, и в течение двух минут, наполненных трагизмом, генерал Роже не мог произнести ни звука»
[218].
Защита не смогла опровергнуть показания только одного свидетеля обвинения – бывшего австрийского офицера Червоусского. Он уверял, будто, еще находясь на службе, узнал от своего друга – высокопоставленного военного, что Дрейфус был наиболее важным агентом во Франции. Он сообщил также, что он лично видел информацию, полученную от Дрейфуса. Но эти обвинения остались ничем не подтвержденными. После выяснилось, что в это время секция статистики истратила какие-то деньги на неизвестные цели, видимо, благодаря этим деньгам Червоусский и дал свои показания.
Присутствующие на процессе смогли впервые после пятилетнего заключения увидеть Дрейфуса. Английский корреспондент писал о нем: «Он выглядит стариком. Стариком в 39 лет»
[219]. Корреспондент журнала «Русское богатство» дал прекрасный портрет Дрейфуса. Вот выдержки из него: «…вообще, его физиономия превращалась в поистине трагическую маску, так избороздили ее со всех сторон мельчайшие морщины, каждой из которых, может быть, соответствовала одна из мучительных 1800 ночей, проведенных жертвой на Чертовом острове. Меня глубоко также поразил голос Дрейфуса – ясный, отчетливый, но лишенный всякого тембра, вибрации которого только и придают индивидуальный характер нашему голосу. Когда подсудимый поднимался со своей скамьи и начинал говорить, я первое время оглядывал весь зал, ища того, от кого шли эти слова. Я не знаю, влияние ли это пятилетнего молчания, но Дрейфус говорит точно чревовещатель, и его голос, безличный, автоматический, как и все его движения, доходящие до вас точно с другого света, среди наполненной электричеством залы. Его речь произвела на меня поразительное впечатление. Может быть, то была галлюцинация напряженных нервов; но этот лишенный индивидуальности голос леденил мне кровь своим безличным характером. Он, казалось, был коллективным голосом всей несчастной, преследуемой расы, массовым ответом еврейства на многовековые притеснения; этот французский капитан конца 19-го столетия как бы служил лишь механическим словесным аппаратом для выражения жалоб прошлых, настоящих и будущих жертв постыдного антисемитизма»
[220].
