Русские обозреватели были поражены волной антисемитизма, которая поднялась во Франции во время дела Дрейфуса. Прекрасно зная состояние умов в родной стране, они не ожидали столкнуться с подобным явлением во Франции. Закревский отмечал: «Кто мог бы подумать несколько лет тому назад, двадцать, тридцать лет, что на французской земле, которая родила Вольтера, и сыны которой гордятся тем, что они первые торжественно признали перед миром, что всем людям, независимо от происхождения и убеждений от племени и от религии принадлежат одни и те же человеческие права, что там, в этой скептической и свободной Франции, раздаются дикие крики: "Жид, жид, ату его! Бей жида!" Пусть бы это делалось в других обществах, не имеющих такого прошедшего, как французское. Но Франции стыдно проявлять подобные признаки зоологического регресса»
[232].
Русская либеральная пресса строго осуждала милитаристский угар, охвативший Францию. Новиков, публицист, писавший под псевдонимом, и сотрудник «Обозрения обозрений», считал, что это результат истории Франции, войн республики, Наполеона и Седанской катастрофы 1870 года. Журналисты и обозреватели писали о странном поведении многочисленных членов социалистической партии Франции под руководством Ж. Геда. Они с удивлением отмечали полное безразличие французских социалистов к делу Дрейфуса под предлогом того, что обе стороны борются за интересы буржуазии. Автор рубрики «Иностранные журналы» в газете «Русская мысль» не без иронии задал вопрос: «Неужели законность представляет интерес только для буржуазии?».
В то время когда Военный совет судил Дрейфуса в Рене, вся русская пресса – либеральная, социалистическая и даже консервативная – поддерживала дрейфусаров. Русские журналисты, присутствующие на заседаниях суда, посылали репортажи прямо с места событий. Наиболее яркие статьи, вышедшие из-под пера Николая Кудрина (Русанова) публиковались в народническом журнале «Русское богатство». Эти репортажи стали основой книги Кудрина
[233], в которой были даны прекрасные психологические портреты участников процесса.
Только одно периодическое издание описывало эту страницу французской истории в духе Libre parole Дрюмона – газета «Новое время» А. Суворина, еще в 1887 году выдвинувшая лозунг «Жид идет!». В течение многих лет она оставалась антисемитским органом по преимуществу. Суворин всегда проявлял живой интерес к Франции, французской культуре и политической жизни, но в статьях «Нового времени» часто звучали антисемитские ноты. Еще до публикации «Протоколов сионских мудрецов» «Новое время» объявляло о планах Альянса утвердить мировое господство еврейской нации. На всех стадиях дела Дрейфуса газета повторяла все измышления правой французской прессы о еврейском синдикате, готовившем гибель французской армии, о миллионах франках, пожертвованных богатыми французскими евреями на кампанию дрейфусаров, о еврейских корнях полковника Пикара. Во время процесса в Рене даже «Московские ведомости» Гринмута давали более умеренные оценки, но публицисты «Нового времени» оставались непреклонны. Суворин был разочарован своей изолированностью в общественном мнении России. Он писал в дневнике 23 апреля 1899 года: «Сегодня в "Revue Suisse" прочел, что "Новое Время" одно против Дрейфуса, что оно "ужасно дискредитировало себя". И во мне дух упал, стар стал, уверенности нет, нет прежнего огня и силы, я не могу выдержать всей этой травли…»
[234]. Но, несмотря на «момент слабости», направление газеты не изменилось. Суворин никогда не сомневался в виновности Дрейфуса. 30 сентября 1902 года, узнав о смерти Золя, он отметил в дневнике: «Если он ошибся относительно Дрейфуса, то много огорчений это принесло ему»
[235]. Курс «Нового времени» в отношении дела Дрейфуса привел к значительному ухудшению отношений с его близким другом Антоном Чеховым, публиковавшим в нем течение многих лет свои рассказы.
Каким же было отношение к делу Дрейфуса двух властителей дум в России Л. Толстого и А. Чехова? Чехов и евреи – очень сложная тема. Она стала еще более запутанной после публикации в 1912–1916 годах писем писателя к сестре, которые производят неприятное впечатление слишком частым упоминанием автором слова «жид» вместо слова «еврей». Издатели подвергли Чехова своеобразной цензуре, исключив слово «жид». Редакторы советских изданий делали то же самое. Только в полном собрании сочинений Чехова в 30 томах был восстановлен аутентичный текст. Если в рассказах Чехова евреи производят в основном неприятное впечатление, то в переписке он свободно писал все, что он о них думает. Тем не менее в деле Дрейфуса Чехов занял четкую позицию. Писатель поддерживал дрейфусаров, восхищался Золя и пытался переубедить Суворина.
Чехов провел зиму 1897–1898 годов в Ницце, в русском пансионе, и люди, с которыми он общался в это время, как, например, художница Александра Хотяинцева или М. Ковалевский, вспоминали потом, что Чехов все время читал французские газеты для того, чтобы все знать о деле, о котором: «Он не мог говорить сдержанно (без эмоций)»
[236]. Он восхищался ролью Золя, о чем 18 сентября 1897 года писал жене
[237]. Чехов был возмущен, когда некоторые из его знакомых спрашивали его, не изменил ли он своего отношения к делу Дрейфуса. 2 февраля 1898 года Чехов писал Хотяинцевой: «Вы спрашиваете меня, все ли еще думаю, что Золя прав? А я Вас спрашиваю: неужели Вы обо мне такого дурного мнения, что могли усомниться на минуту, что я не на стороне Золя»
[238]. Чехов в крайне резком тоне говорил о поведении Суворина во время дела Дрейфуса: «В деле Золя "Новое Время" вело себя просто гнусно, по сему поводу мы со старцем обменялись письмами (впрочем, в тоне весьма умеренном) и замолкли оба. Я не хочу писать и не хочу его писем»
[239].
От Л. Толстого неоднократно требовали высказаться по поводу дела Дрейфуса. Он с неудовольствием вспоминал, что некоторые из этих требований напоминали ультиматум. Толстой долго хранил молчание. Оно закончилось во время процесса Золя. После того, как писатель отдал должное мужеству и благородству французского романиста и осудил антисемитизм и шовинизм, он сказал, что он думает о деле Дрейфуса: «Я не знаю "Дрейфуса", но я знал многих Дрейфусов, и все они виноваты. В то же время я знал и знаю много честных и умных людей, погибших и гибнувших без заступничества с чьей бы то ни было стороны. Я был сам офицером, знаю военный быт, и мне тяжело представить себе, чтобы товарищи судьи могли осудить Дрейфуса без достаточных улик, тем более что все они знали, что обвинение в государственной измене – самое тяжелое из обвинений и влечет за собой, в большинстве случаев, смертную казнь виновного»
[240]. Несколько недель спустя после этого заявления, во время беседы с корреспондентом «Русского листка» он с еще большей уверенностью подчеркнул: «Лично уверен в виновности Дрейфуса»
[241]. Но затем новая информация заставила его изменить точку зрения. В марте 1904 года, во время встречи с французским публицистом и журналистом Ж. Бурденом, на вопрос Софьи Андреевны о Дрейфусе Толстой ответил: «Нет, нет, он не виновен. Это доказано. Я читал материалы процесса. Он невиновен, опровергнуть это теперь невозможно»
[242]. Но было много явлений, которые Толстой не мог понять в деле Дрейфуса и которые его раздражали, в первую очередь – кампания в его защиту. Во время встречи с Бурденом он говорил: «Кто-нибудь когда-нибудь сможет объяснить мне, почему весь мир проникся интересом к вопросу – изменил или не изменил своей родине еврей-офицер? Проблема эта имеет ничтожное значение для Франции, а для всего остального мира она совсем лишена интереса»
[243].
