— Нет! Это неправда, — гневно восклицает Ева.
Но Гольдман не останавливается, рискует довести ее до предела своими рассуждениями.
— Дарья — единственный человек в твоем окружении, которого ты боишься разочаровать, — сглатывает и гулко клацает шариковой ручкой. — Именно из-за страха оттолкнуть ее ты играешь определенную роль. И, скорее всего, этот персонаж тебе наиболее близкий и наиболее тобой желанный. Но это все-таки не ты, Ева.
— Таки-я, — издевательски передергивает его коренную манеру разговора. — А вы знаете, доктор, почему еврею нельзя быть строителем?
Антон Эдуардович настороженно улыбается.
— Почему?
— Чтобы он ни строил, у него все равно получится Стена Плача[2].
— Вполне возможно.
— Хоть в чем-то вы со мной согласны.
Антон Эдуардович умолкает. Дает Еве небольшую передышку. Следит за тем, как ее острые плечи опускаются, что должно свидетельствовать о том, что она расслабляется, и продолжает диалог.
— Почему ты не можешь быть откровенной, Ева? Я не собираюсь ломать тебя. Не собираюсь исправлять тебя. Или использовать сказанное против тебя. Я желаю тебе помочь.
— Я такая, какой вы меня видите, — упрямо отвечает девушка. — Я ведь не плод вашего воображения. Я — абсолютно реальная. Возможно, вы заблуждаетесь? — бегает по Гольдману лихорадочным взглядом. — Возможно, именно у вас проблемы? Может, вы, доктор, хотите найти во мне то, чего нет? — разводит руками.
Психотерапевт будто физически ощущает, как Ева перетягивает на себя его полномочия. Представляет Гольдмана проблемой, мировым недоразумением. Она смотрит на него с непомерным высокомерием и напускным превосходством. И он практически поддается на эту уловку. Его спина покрывается испариной и притягивает к себе наглаженную его любезнейшей маман — Риной Марковной, голубую рубашку.
— Было бы хорошо, если бы ты контактировала с большим числом людей, — говорит Антон Эдуардович, пытаясь звучать невозмутимо. — Возможно, кто-нибудь из них раскрыл бы тебя настоящую.
Ева медленно поднимается из кресла.
— Я и есть настоящая, — сердито возражает, дрожа губами.
В ее глазах выступают слезы, и на секунду Гольдман верит им, но вовремя одергивает себя. Он наступал на подобные грабли долгое время. Нет, Исаева не расстроена. Она выставляет очередной блок.
— Ева, — торопливо озвучивает свои мысли психотерапевт. — Ты со всеми разная. Это заметно по тому, как ты переключаешься во время рассказов. Об отце одним образом говоришь, о матери — другим, о Дарье — третьим…
Девушка гневно выдыхает и смотрит на него жутким взглядом.
— Вы начинаете меня утомлять. Я думала, мы остановились на гиперреактивности?
— Гиперреактивность и синдром дефицита внимания, — спокойно повторяет за ней Антон Эдуардович. — Ты делаешь все… Нет, не так. Все, — ставит акцент на этом слове, — что ты делаешь, ты совершаешь с целью обратить на себя внимание. И ты готова сыграть абсолютно любую роль, чтобы оказаться в центре, но при этом спрятать и защитить свое ранимое настоящее «я».
Ева раздраженно и нетерпеливо фыркает.
— Вы шарлатан, доктор. Или сами больны… Как знать? Я выпишу вам диету. Диету от таких, как я.
Раскидывая руки, издевательски смеется.
— Езжайте в отпуск. Отдохните, — прикладывая палец к губам, размышляет. — Рим! Вам понравится Рим. Музей Ватикана, Пантеон, фонтан Треви… Это место создано для вас!
Привыкший к ее экспрессивному поведению, Антон Эдуардович кивает и продолжает задавать интересующие его вопросы.
— Как дела с родителями, Ева?
— Без изменений, — отмахивается от него девушка. Пытаясь отвлечь и запутать его, загорается каким-то немыслимым сумбуром. — А вы слышали, что Китай научился управлять погодой? Это же… ВАУ! Невероятно просто! Управлять погодой! Создавать дождевые тучи…
— Да, это здорово, — рассеянно кивает Гольдман. — Ты все еще чувствуешь давление со стороны родителей?
— Всегда. И на веки вечные, — с фальшивым легкомыслием заявляет девушка. — Покойся с миром, Ева Исаева!
Гольдман мнет губы, наблюдая за ней.
— На прошлой неделе я говорил с Ольгой Владимировной. Она утверждала, что у вас в семье полное взаимопонимание.
Ева взрывается безумным хохотом. Смеется и, словно в танце, раскачивается по комнате.
— Она бессовестно врет, — застывает неподвижно лишь на время этой рубящей короткой фразы. А потом начинает ходить из стороны в сторону, моментами рассеянно натыкаясь на мебель. — У нас никогда не было взаимопонимания. Слышите? Никогда. Маме нравится идеальная картинка мира. И если человек не вписывается в ее совершенный коллажик, она безжалостно обрежет все острые углы и запихнет его в нужное окошечко, — рассказывает так легко, словно небылицу какую-то. Останавливается, чтобы выдать очередную отвлекающую чушь. — А вы слышали, что поданные Хаммурапи отрезали своим детям языки, если те смели сказать им: «Ты — не мой отец» или «Ты — не моя мать»?
Антон Эдуардович кивает, хотя он не слышал ни о «Хаммурапи», ни об «отрезанных языках», и вообще имеет сомнения в том, что Исаева не придумала это собственнолично.
— Что такое счастье, Ева? — задает ей прямой и простой по своему смыслу вопрос.
— Состояние полного, высшего удовлетворения.
— А без справочника? Своими словами. Что для тебя счастье?
Ева равнодушно пожимает плечами.
— Возможно, новые туфли… Пицца на ужин… Ночевка у Дашки…
— Продолжай, — просит Антон Эдуардович, делая заметки.
— Я не знаю. Не знаю, что еще можно перечислить…
— Почему, Ева? Ты бываешь счастливой? По-настоящему счастливой. Когда доволен не твой желудок и не твое тщеславие… Когда тебе не просто весело, — широко улыбается, стараясь собрать все внимание девушки на себе. — Ощущение, когда все твое существо наполняет такая сильная эйфория, что хочется петь и танцевать, кричать от восторга?
Исаева отвечает психотерапевту настороженным взглядом, словно ей наперед становится стыдно за свой будущий ответ.
