Джокер: Ты сама не знаешь, как это.
Аномальная: Вот вместе и выясним.
Две минуты тишины.
Ева не находит себе места. Покрываясь липкой испариной, неосознанно раздирает до крови зудящее запястье. Елозя ногами, сбрасывает на пол одеяло. И едва не задыхается воздухом, когда телефон издает сигнал входящего сообщения.
Джокер: Отправляемся в дорогу, значит?
Аномальная: Туда и обратно.
Джокер: Прихвати зонт.
Аномальная: Мнимая защита. Я буду в дождевике и резиновых сапогах.
Джокер: Какого цвета?
Аномальная: Какая разница?
Джокер: Если ты не скажешь, как я тебя узнаю?
Аномальная: Красного.
Джокер: Я найду тебя.
Они еще не понимают, что ненависть — не антипод любви. Противоположностью любви есть безразличие. Ненависть же — либо остаток, либо начало очень сильной любви.
18
День двадцать второй
После сумбурной ночной переписки Исаева пропадает со всех радаров. И Адам, в ожидании ответного хода, зачем-то возвращается к ее электронному дневнику. Часть текста написана по-английски. Создается впечатление, будто Ева не всегда может изложить свои мысли, и на этих иноязычных строчках ее попросту накрывает отчаяние. Она выделяет их курсивом, прописью, а местами и красным цветом.
«You're young, beautiful and healthy. What are you missing[1]?
young. beautiful. healthy.
What are you missing???
I don't know[2]! I DON’T KNOW….
Bullshit[3]!
I want to love[4]. I want!!!»
Зачем он продолжает читать этот безнадежный бред? Черт его знает! Что-то неотвратимо тянет Титова к Исаевой, и он, словно сумасшедший адепт, изучает ее и инициирует[5] себя в ней. Нечестиво проскальзывает в мысли Евы и строит предположения, о чем она думает в данную минуту.
«Держись, моя дьявольская кукла. Не сдавайся. Стой насмерть».
Распахивая глаза, Ева стремительно принимает сидячее положение. Расшибает лоб о металлическую полку и протяжно стонет, запоздало осознавая, что уснула поперек кровати. Всполошившись, следует взглядом к крупному прямоугольнику электронных настенных часов и пытается сфокусировать расплывающееся зрение.
Она находилась в отключке примерно два часа. Немногим больше. Живущее внутри Исаевой беспокойство не позволяет ей спать и находиться в состоянии покоя продолжительное время. Она пишет бессмысленные тексты в WordPad, собирает пазлы, мастерит какие-то безделушки, бесконечно размышляет, бесцельно ходит из угла в угол, лежит пластом, уставившись в раздражающе-идеальную поверхность потолка. И засыпает, отключаясь из-за намотанной за сутки усталости.
Письменный стол усыпан результатами ее одинокого существования: карандаши и стружка с них, разнокалиберные пазлы, игральные карты, разноцветные наполовину сожженные спички, подсмаленные фигурки оригами, блистеры и пузырьки с таблетками, смятые листы…
Насильственное заточение съедает последние капли самообладания. Ей нельзя находиться взаперти. Ей нельзя бездействовать. Ей необходимо выбраться раньше, чем темнота проглотит ее.
Ей ведь еще так много нужно успеть. Столько всего попробовать.
Выпрыгнув из постели, Ева, едва касаясь стопами пола, бежит в ванную и, схватив из шкафчика мусорные пакеты, возвращается в спальню. Расправляя голубой целлофан у края стола, без раздумий смахивает внутрь все до единого отголоски своего безумия.
Затем следует длительный четко отработанный ритуал, способный убрать следы недельной бессонницы и усталости: прохладный душ, глазные капли, освежающая маска.
Тщательно укладывает волосы. Делает поначалу неброский макияж, но, покрутившись у зеркала, берется за черную подводку и наносит четкие жирные линии по контуру глаз.
Внимательно рассматривает себя и лишь тогда удовлетворенно улыбается своему отражению.
Спускаясь вниз по лестнице, Ева издали слышит властный голос отца.
— А что ты так смотришь, Ольга? Да, я позволил ей вернуться в академию. Но это не значит, что мое решение пошло кругами по воде. В феврале Ева выйдет замуж. Или я не Павел Исаев.
— Я не могу с этим согласиться, — голос матери, обычно наполненный лишь холодной уверенностью, режет слух Евы незнакомыми гневными нотками.
— А ты попробуй, Оля. Я же знаю, ты умеешь подавить в себе эту нелепую эмоциональность.
— Павел… Разве ты не видишь ее настрой? Никогда еще в ее глазах не было столько отчаяния и столько сопротивления. Как бы нам не спровоцировать непоправимое. Это же… Ева.
— Вот именно! Это же Ева. Ты что, веришь ее угрозам? Ради Бога, не будь дурой. Она только этого и добивается.
— Не знаю, Павел. Ее слова не выходят у меня из головы.
— Зато я знаю. Это всего лишь очередные манипуляции.
— Дай Бог.
— А с Титовским ублюдком я скоро разберусь. Этот сукин сын в ее сторону даже взглянуть не посмеет.
Слышится шумный вдох матери и стук столовых приборов.
— Только чтобы Ева к этому не имела никакого отношения. Ты же понимаешь, ей не Титов нравится. А твой запрет.
Повисает длинная пауза.
— Понимаю. Поэтому я еще размышляю, как именно с ним расправиться.
— Поступи мудро, Павел. Дай ей то, что она сейчас требует — свободу. И она сама потеряет к нему интерес.
— Как знать, Ольга… Никак нельзя пускать ситуацию на самотек.
— А ты и не пускай. Наблюдай за ней, но издали. Главное, чтобы она поверила, что ты отступил. А я тем временем займусь приготовлениями к свадьбе. Даст Бог, все получится без лишних жертв.
Намеренно создавая как можно больше шума, Ева входит в столовую, и разговор Исаевых обрывается. Их взгляды обращаются к дочери. Она расслабляет лицо, но не улыбается. Выравнивает взгляд, прикрывая свой пылающий внутренний мир безупречной и спокойной черной гладью.
