Высота и сила его голоса всех приводит в замешательство. По Титову невозможно определить, огорчает ли его произошедшее. Хотя бы немного…
У Евы возникает ощущение, что ему, и правда, безразлична даже смертельная трагедия.
Только она не видит того, что творится внутри Адама. В темном уголке его души тихо сопит жгучий и колючий страх. В глазах рябит от бушующих и разбивающихся о грудную клетку эмоций.
Смерть не носит черного одеяния и косу за плечом. Это все бред и чёс! Она маячит среди толпы во фланелевой рубашке. Потревоженная раньше срока, апатично зевает и приседает у головы Захары. Она долго вглядывается Титову в глаза и хладнокровно принимает решение.
«Я не хотел…»
«Все так говорят».
***
Полтора часа спустя, когда Дашу забирает «скорая», а их с Титовым просят проехать в соответствующее РОВД[1], каким-то непостижимым образом Исаева все еще пребывает в сознании. Хотя подобное заявление, наверное, все же будет сомнительным. В отделении находится лишь ее физическая оболочка. Еве вкололи две ампулы успокоительного, чтобы она могла здесь присутствовать.
Это лекарство хорошенько «штырит». Девушка зацикливается на вещах, которые в нормальном состоянии при подобных обстоятельствах не смогли бы ее заинтересовать.
Дежурный полицейский — рослый мужчина лет пятидесяти с небольшим. Крепко сколоченный природой и жизненной необходимостью, своей шириной и непробиваемым выражением лица напоминает Еве Николая Валуева. Этот здоровяк небрежно скидывает китель на спинку потертого дерматинового кресла и, поворачиваясь к задержанным спиной, щелкает электрическим чайником. Достает из шкафчика нехитрую провизию — упаковку черного листового чая, рафинированный сахар, обернутый стрейч-пленкой бутерброд и пакет пряников.
Николай Романович Погодин, если верить предоставленному при задержании полицейскому удостоверению. Пока он готовит себе чай, Исаева за ним спокойно наблюдает. Наконец, дежурный, примостив дымящуюся чашку у края стола, присаживается в кресло. Разложив их паспорта и чистые бланки, он готовится писать протокол.
Не спешит начинать допрос. Смотрит ей в глаза и мысленно выстраивает предположения. Опираясь на опыт и врожденную внимательность, дает Еве собственную характеристику.
Титов на нее тоже поглядывает. Не может не смотреть. Он пытается понять, что с ней происходит. Когда Ева бросилась на него с кулаками, потребовалось двое мужчин, чтобы ее оттащить. Она добавила ему синяков и расцарапала раны, которые начинали заживать.
Нельзя сказать, что в Исаеву в тот момент вселился демон. Он, определенно, до этого в ней жил. Но нынешнее ее состояние более жуткое.
Адам смотрит на нее, прекрасно помня каждую секунду этой ужасной ночи и размышляя о том, помнит ли что-то она.
«Что за фигню ей вкололи?»
«Почему она выглядит, как неживая?»
У Евы сейчас настолько тонкая и бледная кожа, что местами просвечиваются капилляры. А еще воспаленные до красноты глаза и темные круги под ними.
Она поразительно спокойна и абсолютно безразлична к его присутствию.
Николай Романович откусывает бутерброд и, тщательно прожевывая, запивает его сладким чаем. В «приемном» трезвонит телефон, и громко выражает свое недовольство второй дежурный полицейский.
«Вот тебе и спокойное дежурство…»
— Итак, Титов Адам Терентьевич. Дата рождения?
— Там написано, — указывает парень на свой раскрытый паспорт.
— На заборе тоже написано, — недовольно гаркает Погодин. — А я принимаю показания задержанного. Итак, еще раз. Дата рождения?
— Восьмое марта, тысяча девятьсот тридцать второго года.
— Восьмое марта… — повторяя, Погодин начинает заполнять протокол, — одна тысяча девятьсот три… — поднимая глаза, медленно сминает испорченный бланк. — Шутник выискался? Там, в больнице, девочка умирает… А может, уже умерла! А ты шутки шутишь?
— В случившемся нет моей вины, — резко произносит Адам.
Только его руки, вопреки невозмутимому выражению лица, приходят в беспокойные движения. Он растирает засохшую на костяшках кровь, местами заново расцарапывая поврежденную кожу.
И Погодин заостряет внимание на этих действиях.
Он бы такого товарища к своей дочери ближе, чем на три метра, не подпустил. Татуировки, синяки, кровь, ссадины, шрамы. А взгляд какой? Мрачный. Дикий. И не думается Николаю Романовичу, что подобное лишь следствие защитной человеческой реакции.
— Ты сейчас либо отвечаешь на мои вопросы, либо продолжаешь себя закапывать, — давит он, опираясь на проверенные методы. — Посидишь в тюремной камере, наверняка, посговорчивее станешь.
Титов, не отводя взгляда, сглатывает и с силой стискивает челюсти.
— В таком случае, показывайте дорогу, — упрямо заявляет он. — До утра могу и посидеть.
— До утра? Ты уверен?
— Уверен.
В это мгновение Исаева неожиданно подается вперед и встревает в их диалог.
— Я готова давать показания.
Бросив в ее сторону настороженный взгляд, Адам издевательски хмыкает. Но молчит, прислушиваясь к ее тихой речи.
— Исаева Ева Павловна. Двадцать первого января, одна тысяча девятьсот девяносто девятого года рождения, — произносит девушка ровным приглушенным голосом, словно ей процедура дачи показаний в полицейском участке вовсе не нова.
Сделав соответствующие записи в бланке, Николай Романович задает вытекающий из сказанного вопрос.
— Ранее приводы в милицию были? — он не замечает, что использует устаревшее название органов правопорядка, к которому привык за долгие годы службы.
— Нет.
— Постоянное место жительства или пребывания?
— Город Одесса.
— Конкретнее, пожалуйста.
Исаева называет полный адрес.
— Место работы или учебы?
— Учебы. Одесская национальная морская академия.
Погодин машинально кивает и задает следующий вопрос.
— Государственным языком хорошо владеете? Протокол будет заполняться на украинском.
— Да.
— Вы знакомы с гражданкой Захарченко Дарьей Олеговной?
Исаева совершает короткий резкий выдох и, стоит отметить, это самая пылкая форма выражения эмоций, проявленная ею за последних два часа.
— Да.
— Как хорошо вы с ней знакомы?
— Мы близкие подруги, — ее голос кажется настолько сухим, что, наверняка, вот-вот треснет. — Дружим с шести лет, — но нет, он так и не надламывается.
— Как вы оказались в Днепре?
— Нас пригласил сюда Титов.
