— Что исполнить? — еле слышно спрашивает дедушку.
— Я буду счастлив слышать любую мелодию в твоем исполнении, русалочка.
Речь Алексея Илларионовича болезненно растянута, но Ева хорошо его понимает и улыбается, слыша свое детское прозвище.
При первом касании гладких холодных клавиш, ее пальцы начинает покалывать. Она испытывает сомнения и нерешительность. Проговаривая название музыкального произведения Чайковского, она не уверена, что вспомнит его ноты.
— Ноктюрн до-диез минор, — запрещенное и, казалось бы, давно забытое словосочетание вызывает мурашки.
Первые ноты не выдерживают никакой критики. Слишком сильные, слишком резкие. Практически ударные. Но далее Ева концентрируется, и перекат музыки превращается в душевную волнообразную трель. Плавную и мелодичную. Тонкую и чистую. Словно волшебная рябь по застывшему воздуху.
Она не оборачивается, когда дверь за ее спиной открывается. Представляет, как в проеме возникают Павел Алексеевич и Ольга Владимировна. Их недовольные взгляды можно чувствовать физически, как укусы жалящих насекомых.
«Отец не посмеет тронуть меня при дедушке».
«Не посмеет».
«Господи, пожалуйста…»
Они стоят за ее спиной на протяжении всего исполнения. Ева делает несколько ошибок, но она сомневается, что кто-нибудь, кроме нее, это замечает. Для нее главное, не останавливаться. И она продолжает, скрадывая положенное окончание, начинает сначала. Три раза. Пока Исаевы не уходят.
Звук клавиш стихает, роняя в тишину последние звонкие ноты, и дедушка Алексей печально улыбается.
— Не выходи сегодня, — заботливо просит молчаливый свидетель всех ее ночных вылазок. — По радио передавали штормовое предупреждение.
***
Немного погодя, Павел Алексеевич все-таки зовет Еву к себе в кабинет. Она понимает, что больше нельзя оттягивать встречу. Надеясь на то, что его гнев хоть немного остыл, является к нему незамедлительно. Смотрит в лицо отца, лицо безжалостного убийцы, и пытается выдержать тяжесть его взгляда. Ей вдруг чудится, что если опустить глаза вниз, на полу снова окажется лужа крови. И это сильно пугает Еву. Она незаметно вздрагивает, вспоминая мерзкое прикосновение липкого тепла к ступням.
Усилием воли сдерживается от рвущегося из груди крика. Пронзительного. Протестующего. Разрушающего.
— Что происходит, Ева? — выдвигает свое беспокойство мать. В то время как дочь с отцом смотрят друг другу в глаза и меряются хладнокровием. — Куда ты исчезаешь? Что ты делаешь со своей жизнью?
— Ответы все те же, мама. Я живу.
Губы Ольги Владимировны поджимаются. Изящный кулачок гулко ударяет по столешнице, попутно звеня браслетами.
— Ты еще смеешь издеваться?
— Вовсе нет.
— Чтобы родить тебя, я два месяца провела в больнице, испытывая каждодневные боль и неудобства.
Это худшее, что может бросить мать в упрек своему ребенку. Даже если предполагать, что в ней кричит отчаяние.
— Как жаль, — холодно резюмирует слова матери Ева.
— Что ты за человек? Считаешь, я заслуживаю такого отношения?
— Прости, — но искренности в этом сухом порыве вовсе нет.
— Перестань видеться с этим парнем! Я приказываю тебе, — кричит Ольга Владимировна, выплескивая скопившееся нервное напряжение. — Прекрати!
Ева спокойно смотрит ей в глаза. Больше не удивляется несвойственному для характера матери проявлению эмоций. После ее преступного сподвижничества отцу понимает, что от мамы тоже можно ожидать всего, что угодно.
— Что ты молчишь? Я к тебе обращаюсь!
— Я слышу.
— И?
— Каким именно парнем?
— Господи! Титовым!
— Не могу ничего обещать. Мы учимся в одной группе, мне, что, глаза себе выколоть?
— Не смей ерничать! Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю.
— Нет. О чем?
— Павел! — признавая очевидное для всех троих поражение, ищет поддержки у мужа. — Что ты молчишь?
Исаев сидит, подперев рукой подбородок, и с невообразимым спокойствием следит за поведением дочери. То, как она владеет собой, как раз за разом проявляет стойкость духа — его, как отца, не может не восхищать. Только он бы предпочел, чтобы Ева использовала свои внутренние ресурсы не против него. С ним заодно.
Он должен показать ей, кто в этом мире главный.
— Сопротивление бесполезно, Ева. Не трать силы попусту, — говорит, намериваясь пошатнуть ее уверенность в собственных действиях. — Рано или поздно проблема с Титовым решится. И тебе придется подчиниться.
Девушка напрягается и застывает, безошибочно разгадывая мрачный посыл отца. Едва сохраняет сознание, когда в кабинет, после тихого стука, входит тот самый мужчина, что на берегу напал на Адама. Наемник не смотрит на нее, проходя непосредственно к столу Исаева.
— Я могу идти? — выдавливает из себя девушка, принимая поспешное решение.
Отец улавливает ее беспокойство и сверкает дьявольской ухмылкой.
— В гостиной тебя ждет Никита.
Задохнувшись кислородом, Ева начинает натужно кашлять, и Павел Алексеевич вынужден сделать паузу, прежде чем продолжить.
— Ты будешь вести себя сдержанно и мило со своим гостем, пока я беседую со своим, — только теперь она чувствует взгляд наемника на себе. — Сама понимаешь, от моего хорошего настроения сейчас многое зависит. Жизнь такая непредсказуемая штука, может сломить даже самых сильных. Нужно только подобрать момент.
Ева сглатывает и сжимает губы в тонкую линию. А затем, молча, выходит за дверь.
Тихо шагая в сторону гостиной, ощущает внутри себя леденящий тремор. Видит обстановку дома, свою руку, смыкающуюся на хромированной дверной ручке, вспышку освещения, ухмыляющегося Круглова — все в неестественной проекции, будто она сторонний наблюдатель.
— Привет, — здоровается первой, чтобы вернуть происходящему реальность.
— Привет-привет, — довольно улыбается Никита. — Моя девочка-айсберг.
