Письмо LXVII. Всякое благо желательно
Начну свое письмо как общепринято – известиями о погоде. У нас началась было весна, но едва она склонилась к лету, как вместо тепла настали морозы, так что и до сих пор мы не верим весне, ибо бывает, что в это время года возвращается зима. Я лично настолько не доверяю погоде, что не решаюсь брать ванны из свежей воды и умеряю ее температуру, прибавляя горячую воду.
Ты скажешь, что я не переношу ни холода, ни жары. Да, мой Луцилий, в моем возрасте кровь недостаточно греет. Я едва могу согреться среди лета и большую часть года хожу в теплом платье. Но я весьма благодарен старости за то, что она приковала меня к постели. Я считаю это за большое благодеяние для себя, так как я сам не могу уже того, чего не должен бы хотеть. Большую часть времени я провожу за книгами. Когда же приходят твои письма, я до того живо воображаю себе, что я с тобою, что, мне кажется, я не пишу тебе, но разговариваю с тобой. Рассмотрим же вместе предложенный тобою вопрос, как будто ведя между собою живую беседу.
Ты спрашиваешь, следует ли желать всего, что хорошо? «Если хорошо, – продолжаешь ты, – мужественно выносить мучения, с твердостью подвергаться пыткам, терпеливо переносить болезнь, то, очевидно, всего этого следует желать. А между тем, по-моему, все это недостойно того, чтобы желать. По крайней мере, я до сих пор не знаю никого, кто бы желал быть высеченным розгами, пытаемым в застенке или хотел заболеть подагрой». Но вникни в суть дела, о мой Луцилий, и ты увидишь, что во всем этом есть нечто достойное желаний. Я бы не хотел мучений, но если я неизбежно должен им подвергнуться, то, конечно, желательно перенести их мужественно, твердо и бодро. Конечно, я бы не хотел войны. Но если она случится, то желательно мужественно переносить раны, голод и всякие лишения, сопряженные с военным временем. Было бы безумием желать болезни, но если придется заболеть, то я не хотел бы выказать изнеженность или нетерпение. Словом, не сами несчастья желательны, но то мужество, с которым они должны быть перенесены.
Некоторые из стоиков думают, что не должно быть предметом желаний терпение в перенесении бедствий, а что только не следует его избегать, потому что, по их мнению, желать можно только чистого блага, без всякой примеси страдания. Я не согласен с ними, во-первых, потому что не допускаю, чтобы, раз вещь хороша, она бы не могла быть предметом желаний, а во-вторых, потому что, если должно желать добродетели, а без добродетели не бывает блага, то должно желать и всякого блага. Наконец, если допустить, что не надо желать терпения в страданиях, то неужели же не следует желать и мужества, которое презирает всякую опасность. Ведь лучшая и самая восхитительная сторона мужества заключается в том, чтобы не бояться огня, идти навстречу ранам и не только не избегать оружия, но даже подставлять ему свою грудь. Если следует желать мужества, следует желать и терпения в страданиях, ибо оно только одна из сторон мужества.
Тебе это будет вполне понятно, если ты будешь различать, как я сказал, что предметом желаний являются не сами бедствия, но то, чтобы переносить их мужественно. Желательно именно это «мужественно», которое и есть добродетель. «Но разве кто-либо желает себе даже и этого?» Есть желания явные во всех подробностях, и, напротив того, есть желания скрытые, подразумеваемые под одним каким-либо словом. Так, например, желают праведной жизни. Но праведная жизнь слагается из многих элементов: тут и темница Регула, и самоубийство Катона, и ссылка Рутилия, и чаша яду, перенесшая Сократа из тюрьмы на небо. Пожелав себе праведной жизни, я пожелал себе и всего этого, так как иначе жизнь не была бы праведна.
О, трикратно блаженны
Те, кому было дано под стенами Трои погибнуть
На глазах у сограждан!
Не все ли равно, желаешь ли чего-нибудь или признаешь это желательным. Деций принес себя в жертву за Рим; врезавшись на коне в ряды врагов, он встретил смерть. Сын его, соревнуя отцовской доблести, повторяя обычные и ставшие уже фамильными для его рода заклинания, тоже бросился в середину врагов, заботясь только о том, чтобы быть искупительной жертвой и считая смерть за благо. Без сомнения, прекрасно умереть со славой в доблестном деле.
В том, кто мужественно переносит страдания, быть может, присутствуют все добродетели, и только одно терпение у всех на виду и бросается в глаза. Но тут играет роль и мужество с его следствиями – терпением, выносливостью и твердостью. Тут и благоразумие, без которого не может явиться убеждение, что то, чего нельзя избегнуть, следует переносить мужественно. Тут и постоянство, которое не позволяет отказываться от намеченной цели и бросать свое место, несмотря на все старания враждебной силы. Словом, тут весь хор неразлучных друг с другом добродетелей: все, что праведно, совершается одною какою-либо добродетелью, но с одобрения всех других. Того же, что одобрено всеми добродетелями, следует хотеть, хотя бы и казалось, что тут участвует только одна из них.
Не думаешь ли ты, что следует желать только того, что доставляет наслаждение и покой, что имеет праздничный характер? Поверь мне, некоторые блага имеют мрачный характер. Так, бывают молитвы, в которых люди выражают не благодарность, но обожание и благоговение. Не думаешь ли ты, что Регул не хотел вернуться к карфагенянам? Войди в положение великого мужа и отрешись на время от воззрений черни. Постарайся представить себе, какова должна быть прекраснейшая и высочайшая из добродетелей, которую мы должны прославлять не мирром и цветами, но потом и кровью. Вспомни Марка Катона, вонзившего меч в свою святую грудь и затем расширившего недостаточно глубокие раны. Что ты ему скажешь: «Того хотел ты! Мне жаль!» Или: «В добрый час!»
Не могу не вспомнить по этому случаю стоика Деметрия, который тихую и лишенную всяких испытаний жизнь называл «мертвым морем». Не иметь в жизни никаких стремлений и желаний, не знать никаких случаев, в которых бы испытывалась твердость духа, но вечно пребывать в невозмутимом бездействии – это не спокойствие, а расслабленность. Стоик Аттал говорил: «Я предпочитаю воевать с судьбой, чем быть ее любимцем. Пусть я страдаю; но если я переношу страдания мужественно – это хорошо. Пусть я даже погибну, но встречу смерть мужественно – и это хорошо». А если послушать Эпикура, то он прибавит еще «…и сладко». Я бы, впрочем, не решился приложить такого изнеженного эпитета к столь высокой и суровой вещи. Я бы хотел остаться непобедимым, даже если б меня пытали огнем. Это желательно не потому, что меня будут жечь, но потому, что я останусь непобедимым. Нет ничего прекраснее, нет ничего славнее добродетели. И все, что исходит от нее, – хорошо и желательно.
Письмо LXX. О самоубийстве
Спустя значительный промежуток времени я посетил твою Помпею. Я воротился мысленно к годам моей юности. Мне казалось, будто я только что оставил занятия, за которыми я провел свою молодость, но тотчас снова могу приняться за них. Так проживаем мы нашу жизнь, о Луцилий, и подобно тому, как в морском плавании, по выражению Вергилия, скрываются земли и грады, так, с течением мимолетного времени, мы минуем сперва наше детство, затем юность, далее зрелый возраст и, наконец, первые и лучшие годы старости. Тут уже чувствуется приближение общего конца всех людей. В безумии нашем мы считаем его подводной скалой; но это гавань, в которую мы стремимся и от которой не следует отказываться. Если кто-либо достиг ее в ранние годы своей жизни, тот не больше имеет права на жалобы, чем тот, кто скоро совершил свое плавание. Иных ведь мореходов задерживают в пути слабые ветры и порою томит скука полного затишья; других свежее дыхание ветра доносит до места назначения очень скоро. То же бывает и с нами: одних из нас жизнь очень скоро доставляет туда, куда мы все равно прибудем, как бы ни медлили; других долго томит и мучит. А между тем, как ты знаешь, не всегда приятно оттягивать конец. Ибо не сама жизнь есть благо, но хорошая жизнь. Мудрец должен жить столько, сколько следует, а не столько, сколько может. Он ясно видит, когда будет побежден, с кем, как и что должно ему делать. Он всегда имеет в виду не то, как продолжительна жизнь, но какова она. И как только наступают тяжелые обстоятельства, нарушающие его спокойствие, он перестает жить. Он делает это не только в крайней необходимости; но лишь судьба обратится против него, он уже обсуждает вопрос, не пора ли кончить. Для него не важно, умрет он естественною или насильственною смертью, несколько позже или несколько раньше. Он не думает, что это составляет особую разницу: нельзя много потерять жидкости, если она вытекает по каплям.
