XXIV
Ошибается тот, кто предполагает, что дарить легко. Это крайне трудная задача, если только человек благотворит планомерно, а не сорит деньгами без разбора и по прихоти. Одного я задабриваю, другому возвращаю долг; одного я выручаю, другому даю из сострадания. Этому я оказываю помощь, так как он заслуживает того, чтобы его спасти от разорения и бедности. Некоторым я не дам, хотя бы они терпели нужду, потому что последняя не прекратится, несмотря на мое вспомоществование; одним я предложу пособие, а другим даже навяжу его. Я не могу быть в этом отношении небрежным: ведь никогда я не выдаю больше ссуд, чем в то время, когда я дарю. «Как? Ты, – говорит мой противник, – даришь с тем, чтобы получить обратно?» Совсем нет! но с тем, чтобы не потерять. Мы должны дарить таким людям, которые были бы в состоянии возвратить полученное, хотя этого и не следует от них требовать. Пусть благодеяние уподобляется глубоко зарытому кладу, который можно достать в случае крайней необходимости.
А какое обширное поприще представляет для благотворительности самый дом богатого человека! Кто, в самом деле, станет распространять свою щедрость только на римских граждан? Природа повелевает мне приносить пользу людям, а рабы ли они или свободные, благородного ли происхождения или вольноотпущенники, дарована ли им свобода с соблюдением надлежащих формальностей или упрощенным способом, в присутствии друзей, – совершенно безразлично. Случай благотворительности представляется везде, где только есть человек. Мудрец может раздавать деньги даже в стенах своего дома, проявляя щедрость, которая называется liberalitas не потому, что на нее имеют право свободные люди, а потому, что она исходит из свободного сердца. Мудрец никогда не навязывает своих щедрот порочным и недостойным людям, но, с другой стороны, милосердие его, никогда не истощаясь, бьет полным ключом всякий раз, как найдется достойный его человек.
Так вот потрудитесь не извращать смысла тех честных, мужественных и воодушевленных речей, которые произносят любители мудрости, и прежде всего поймите, что стремление к мудрости – это одно, а обладание ею – другое. Стремящийся к мудрости скажет тебе: «Я отлично рассуждаю, но до сих пор утопаю в бездне пороков. Не суди меня по провозглашенным мною правилам, когда я с особым рвением занимаюсь своим личным усовершенствованием, имея в виду возвышенный идеал. Если же я достигну намеченной цели, требуй, чтобы мои поступки соответствовали моим речам». Мудрец же, достигший высшего человеческого блага, иначе будет рассуждать с тобой. Он скажет: «Прежде всего ты не должен позволять себе критиковать тех, которые лучше тебя: мне уже посчастливилось быть на плохом счету у дурных людей, а это доказательство моей правоты. Но все-таки я готов дать тебе отчет, в котором никому из смертных не отказываю. Выслушай же, как я смотрю на вещи и какую цену я им придаю. Я не считаю богатства благом; будь оно таковым, оно облагораживало бы людей. В действительности же так как то, что находится у дурных, не может именоваться благом, то я и не даю богатству этого названия; впрочем, я признаю, что обладание им допустимо и что оно полезно, представляя в жизни большие преимущества».
XXV
Что же это значит? Так как мы согласны в том, что обладание богатством допустимо, то выслушайте, почему я не причисляю его к благам и чем отличается мое отношение к нему от вашего.
Посели меня в богатейшем доме, где золото и серебро в обыденном употреблении, – все же я не стану зазнаваться из-за обстановки, принадлежащей, правда, мне, но чуждой моему внутреннему существу. Отведи меня на Свайный мост и поставь среди нищих – все-таки я не буду презирать себя из-за пребывания в обществе людей, протягивающих руку за милостыней, так как не иметь куска хлеба – сущий пустяк для того, кто не лишен возможности умереть. Но тем не менее я предпочитаю великолепный дом упомянутому мосту.
Помести меня на чудных коврах, среди роскошной обстановки – все же я отнюдь не буду счастливее в своих глазах оттого, что у меня будет мягкий плащ и что мои гости будут возлежать на пурпуровых тканях. Лиши меня этого великолепия – я нисколько не стану несчастнее, если моя усталая голова будет покоиться на пучке сена, если буду лежать на старой, плохо заштопанной подушке, вроде тех, что в цирке, из которой вываливается набивка. Но тем не менее я предпочитаю выказывать свою духовную мощь, нося тогу с пурпуровой каймой и плащ, а не с обнаженными или полуприкрытыми плечами.
Пусть ежедневно все исполняется по моему желанию, пусть за прежними благодарственными празднествами следуют все новые – все же это не вызовет во мне чувства самодовольства. Замени эти благоприятные обстоятельства противоположными. Пусть со всех сторон обуревают мою душу потери, печаль и различные невзгоды, пусть вообще ни один день не проходит у меня без какого-нибудь огорчения – все-таки я не стану из-за этого считать себя несчастным среди величайших бед, не стану проклинать ни одного дня, так как мною приняты меры к тому, чтобы ни один день не был для меня горестным. Но тем не менее я предпочитаю сдерживать порывы радости, чем подавлять в себе чувство горести.
Вот что скажет тебе великий Сократ: «Сделай меня победителем всех народов. Пусть роскошная колесница Вакха везет меня, как триумфатора, с востока до самых Фив. Пусть персидские цари ждут от меня решения своей участи – все же я тогда буду больше всего думать о том, что я человек, когда отовсюду меня будут приветствовать, как Бога. Допусти внезапную перемену этого достигшего головокружительной высоты счастья. Пусть меня поставят на чужие носилки для украшения торжественного шествия гордого и грубого победителя – сопровождая чужую колесницу, я так же мало буду чувствовать себя униженным, как тогда, когда я стоял на своей собственной». Но тем не менее я предпочитаю одержать победу, чем попасться в плен.
Я буду смотреть с презрением на все царство судьбы, но, если мне будет предоставлено право выбора, я возьму себе то, что помягче. Все, что достанется мне, окажется хорошим; но я предпочитаю более легкое, более приятное и менее мучительное на практике. Нельзя, конечно, представить себе добродетели без труда, но одни добродетели нуждаются в поощрении, а другие – в обуздывании. Как спускающемуся с возвышенности приходится сдерживать себя, а поднимающемуся – подталкивать, так и добродетели бывают частью нисходящими, частью восходящими. Разве подлежит сомнению, что терпение, мужество, стойкость и вообще всякая добродетель, преодолевающая трудности и покоряющая судьбу, требует от человека подъема, усилия, борьбы? С другой стороны, разве не столь же очевидно, что щедрость, умеренность и кротость имеют перед собой, так сказать, покатый путь? Здесь нужно сдерживать увлечение души, чтобы она не поскользнулась, а в первом случае мы приободряем и подстрекаем. Итак, в бедности мы будем проявлять самые пылкие добродетели, которым препятствия придают еще больше силы, а для богатства прибережем расчетливые, отличающиеся осторожностью и уравновешенностью.
