Замкнута в тесных пределах Земля, невеликий пространством
Остров; его ж Океан круговым обтекает извивом
{137}.
И далее ты прибавил разные другие соображения; если ты считал их ложными, то удивляюсь, зачем ты так настойчиво утверждал их? Далее, что я могу сказать о скоротечности земной славы и о тесноте времени, когда ты сам знаешь, как коротка и юна по сравнению с вечностью память даже о древнейших вещах? Я не требую, чтобы ты вернулся к представлениям древних, утверждавших, что земля часто подвергалась пожарам и наводнениям, о которых повествуют Платонов «Тимей» и шестая книга Цицероновой «Республики», ибо хотя эти предания многим кажутся правдоподобными, но, без сомнения, они идут в разрез истинной религии, коей ты наставлен. Да и помимо этого, как много есть причин, делающих невозможною продолжительную, не говорю уже вечную, славу! Во-первых, смерть тех людей, с которыми человек прожил свою жизнь, и забывчивость – естественный недуг старости; далее – одновременное возрастание славы все новых людей, которая своим расцветом подчас немало умаляет славу старых имен и которая мнит себя тем большей, чем глубже она отодвигает старших в тень; сюда присоединяется зависть, неустанно преследующая тех, кто умирает в ореоле славы; далее – ненависть к истине и враждебное чувство, какое возбуждает в толпе жизнь даровитых людей; далее- непостоянство общественного мнения; наконец, разрушение гробниц, которые превратить в развалины способен, по словам Ювенала, «и бесплодной смоковницы корень»
{138}, что ты в своей «Африке» не без остроумия называешь второй смертью; и я скажу тебе теперь теми же словами, которые ты там вкладываешь в уста другого:
Вскоре поникнет курган, и мрамор, надписью гордый,
Рухнет. О сын мой, в тот день ты смерть испытаешь вторую
{139}.
Итак, заманчива ли и бессмертна ли слава, которой способно повредить падение одного-единственного камня? Прибавь к этому гибель книг, в которых ваше имя записано вашей собственной или чужой рукою; пусть это забвение наступает позже, так как книги дольше хранят память, нежели гробницы, однако их гибель неизбежна вследствие бесчисленных напастей естественных и случайных, которым наравне со всем прочим подвержены и книги; да и помимо всего этого, книгам присущи и своего рода одряхление, и своего рода смертность, ибо – я хочу опровергнуть твое ребяческое заблуждение преимущественно твоими же словами –
Смертным быть надлежит всему, что напрасным усильем
Смертная мысль создала.
{140}Да что! я не устану донимать тебя твоими же стишками:
Когда же и книги умрут, в ту годину
Снова сам ты умрешь. Так и третья смерть неизбежна
{141}.
Теперь ты знаешь мое мнение о славе. Я изложил его многословнее, чем следовало для меня и для тебя, но короче, нежели требовало существо дела. Или, может быть, все это еще и теперь кажется тебе баснословным?
Франциск
Нисколько; твои слова подействовали на меня не так, как действует басня, а, напротив, родили во мне новое желание отказаться от моего старого желания. Ибо, хотя почти все это было мне уже раньше известно и я часто слышал это, ведь, как говорит наш Теренций, «нет слов, что прежде не были бы сказаны», однако и возвышенность слов, и порядок речи, и достоинство говорящего действуют сильно. Но я хотел бы услышать твое окончательное суждение об этом деле: приказываешь ли ты мне оставить все мои занятия жить без славы, или ты укажешь мне какой-нибудь средний путь?
Августин
Никогда я не посоветую тебе жить без славы, но снова и снова посоветую не предпочитать искания славы – добродетели. Ведь ты знаешь, что слава – как бы тень добродетели
{142}; и вот, подобно тому как ваше тело не может не бросать тени при палящем солнце, точно так же добродетель не может не порождать славы при повсюдном сиянии Бога. Поэтому, кто отказывается от истинной славы, очевидно, отказывается от самой добродетели, а если устранить добродетель, жизнь человека остается голою, вполне подобной жизни бессловесных животных и готовой во всем следовать голосу похоти, которая есть единственная любовь зверей. Итак, вот закон, который ты должен соблюдать: люби добродетель и пренебрегай славой, а между тем, как сказано о Катоне Младшем
{143}, чем менее ты будешь добиваться славы, тем больше приобретешь ее. Не могу удержаться, чтобы и в этом случае не указать тебе на твое собственное свидетельство:
Славу гони, от славы беги: она не отстанет.
Узнаешь ли ты этот стишок? Он твой. Конечно, безумным показался бы человек, который среди белого дня стал бы до изнурения бегать под палящим солнцем, чтобы увидеть свою тень и показать ее другим; но нисколько не разумнее тот, кто среди зноя жизни до изнеможения бегает всюду с целью распространить свою славу на далекое расстояние. Пусть первый идет к своей цели, – ведь его тень следует за ним; и пусть этот стоит на месте, учась добродетели, – слава не минет его усилий. Я разумею ту славу, которая сопутствует истинной добродетели; что же касается той, которую доставляют другие отличия тела или ума, каких людская суетность измыслила неисчислимое множество, то она даже не достойна имени славы. И потому ты, который, особенно в этом возрасте, так изнуряешь себя писанием книг, позволь сказать тебе, ты глубоко заблуждаешься, ибо, забывая о собственных делах, ты всецело поглощен чужими, и таким образом, убаюкиваемый пустой надеждой на славу, не замечаешь, как проходит это краткое время жизни.
Франциск
Что же мне делать? Должен ли я оставить мои работы неконченными? Или разумнее будет ускорить их и, ежели Господь дозволит, отделать их вполне? Избавившись от этих забот, я свободнее двинусь к высшей цели, потому что я не могу равнодушно кинуть среди дороги дела, столь важного и так дорого стоившего мне.
Августин
Вижу, на какую ногу ты хромаешь. Ты предпочитаешь покинуть самого себя, нежели свои книжки. Тем не менее я исполню свой долг – с каким успехом, это будет зависеть от тебя, – но, во всяком случае, исполню честно. Сбрось с себя тяжелые вьюки истории: подвиги римлян достаточно превознесены и их собственной славою, и дарованиями других писателей. Оставь Африку ее владельцам; ты не прибавишь славы ни своему Сципиону, ни себе; его невозможно возвысить больше, и ты окольной тропинкой карабкаешься вслед за ним. Итак, откажись от всего этого, верни себе наконец самого себя и (я возвращаюсь к тому, с чего мы начали) начни размышлять о смерти, к которой ты неприметно и не сознавая того приближаешься; разорви завесы, рассей тьму и впери взор в нее; к ней одной своди все, что представится взору или мысли твоей; меняются небо, земля и моря – на что может надеяться бренное животное – человек? Без остановки, чередуясь, сменяются времена года, и ежели ты думаешь, что ты один можешь остаться неизменным, ты ошибаешься; ибо, как изящно говорит Флакк:
