У меня не осталось ни малейших сомнений, что она мне соврала. Фольклор многих стран полон рассказов о ведьмах и ведьмаках, колдунах и колдуньях, и Германия вовсе не исключение. Как бы рьяно ни боролась с ними инквизиция, знающие люди говорят, что извести всех под корень так и не смогла. Значит, не хочет Линда об этом рассказывать. Ничего удивительного после того, что о ней мне не далее как сегодня рассказывали два человека – и обоим я безоговорочно верил. Ну, не допрашивать же ее насчет колдовства вообще и ее персонального так, как допрашивают провалившихся шпионов о кодах, явках и поставленных задачах? В конце концов ее загадочные умения никому пока не навредили и не должны: говорил же Кузьменок, что она не черная. Правда, и не белая, можно сказать, нейтральная, как Швейцария, но и в этом ничего страшного…
После одиннадцати я объявил гарнизону отбой – завтра с утра начинался день, под завязку набитый служебными обязанностями, в первую очередь для меня. Линда согласно железному рефлексу немецкой девушки порывалась помыть посуду, но мы ее отговорили – подождет и до завтра. Она быстро сдалась, но по лицу было видно, какое это для нее потрясение – оставленная до утра в раковине немытая посуда…
Не прошло и десяти минут, как она ко мне пришла.
Уже по стуку в дверь было ясно, кто там – кому еще стучаться, кроме нее? Притворяться спящим показалось глупо, и я крикнул:
– Войдите!
Она вошла, в том же сером платье, аккуратно прикрыла за собой дверь, прошла полпути до постели и остановилась, заложив руки за спину, чуть склонив голову к левому плечу, глядя с непонятной, но очень похоже, лукавой улыбкой.
– Ну, и что это все значит? – спросил я.
– Неужели вы не догадываетесь, господин майор? Я думаю, в любой стране, когда девушка приходит ночью к мужчине, это может означать только одно. Я как-то чувствую, что у вас нет в вашем тылу ни жены с тремя детьми, ни возлюбленной всей жизни, которой вы поклялись хранить верность на манер средневековых рыцарей…
«Чувствуешь или знаешь?» – так и подмывало меня спросить, но я сдержался. Сказал сухо:
– Линда, я ведь уже говорил, что никакой ты не военный трофей. И благодарности мне не нужны.
Линда подошла и непринужденно уселась на край постели, так что мне поневоле пришлось отодвинуться к стене. Досадливо вздохнула:
– Ну почему мужчины сплошь и рядом такие толстокожие? Кто говорит о военном трофее или благодарности? Ничего подобного, честное слово офицерской дочки. Вы мне нравитесь, вот и все. Вы мне понравились еще там, у моста. У вас в глазах не было ни похоти, ни даже обычных мужских желаний. Теперь я не сомневаюсь, что вы увидели во мне человека. Знаете, когда мы разговорились, я начала молиться, чтобы свершилось чудо и вы забрали меня с собой. Что-то подсказывало: вы можете обращаться со мной как угодно, но унижать не станете. Чудо произошло… Я вас хочу просто потому, что хочу. Поймите это наконец…
Она гибко встала, сняла через голову платье, под которым ничего больше не оказалось, аккуратно повесила его на спинку кресла и скользнула под перину. Прижалась, обняла, шепнула на ухо:
– Я уже не девушка, так что нет нужды обращаться со мной, как с хрупкой стеклянной вазой. Вы ведь этого тоже хотите…
Удержала меня, когда я потянулся выключить ночник, и отбросила перину. Что тут смаковать? Линда была жаркой и изобретательной, вот и все. Так что и время куда-то улетучилось, и война отодвинулась в невероятную даль, и я в конце концов поверил, что никакого притворства здесь нет, что она делает только то, что сама хочет. Представления не имею, сколько времени прошло, прежде чем мы замерли в счастливой опустошенности и долго лежали не шевелясь, молча. Наконец она пошевелилась, спросила:
– Я возьму сигарету?
– Конечно, – сказал я. – И мне прихвати.
А ведь ты влип, майор, и крепенько, подумал я, прикуривая. Вот уж не мальчик, но такой у тебя еще не было. Но ведь нет у нас будущего, чудес не бывает, еще несколько дней – и все кончится, так что тоска пробирает…
И я постарался тоску отогнать посторонними мыслями, в первую очередь веселыми. Кажется, получалось.
– Что ты улыбаешься как-то непонятно? – спросила Линда, уютно устроившись у меня на плече.
– Да вот подумал… Интересно, как отреагировал бы твой отец, застань он нас сейчас?
– Безусловно, он не пришел бы в восторг, – серьезно сказала Линда. – И вовсе не из-за того, что ты русский офицер, пришедший завоевать Германию. Просто он – отец. Я так полагаю, любому отцу было бы неприятно застать совсем молодую дочку в постели с мужчиной. Вот тебе было бы приятно?
– Не знаю, что и сказать, – честно признался я. – До отца взрослой дочери мне как до Луны пешком. И даже крохотной нет. И жены нет. И вообще, чтобы завести детей, надо еще живым с войны вернуться. А на войне, знаешь ли, по-всякому оборачивается…
– Не смей так говорить! – Линда прямо-таки вскинулась, нависла надо мной, опираясь на локоть. – Ты вернешься с войны! Вы все трое вернетесь с войны! Я так вижу!
И осеклась, словно боялась сказать что-то. А мне пришло в голову: что, если это не просто болтовня? И она, такая, в самом деле видит? Знавал я людей, которым предсказывали судьбу, и все сбывалось в точности – и слышал о таких серьезных предсказаниях немало. Черт, даже жить веселее чуточку после таких вот мыслей…
– Вернусь, – сказал я. – Уж это точно. Успокойся и сигаретку держи аккуратнее – перину прожжешь, а она чужая…
Линда, полное впечатление, отошла от мимолетной вспышки. Лежала рядом, не озаботившись прикрыться периной, медленно пускала дым и смотрела в потолок.
– Да, то, что ты противник, особой роли не играло бы, – сказала она задумчиво. – В конце концов, всякое на войне случается. Знаешь, мой дедушка, отец отца, воевал с французами в прошлом столетии. И у него случился в одном городке очень пылкий роман с француженкой, настоящей баронессой. Ей бы полагалось его ненавидеть, как завоевателя, а она в него влюбилась, и он в нее тоже. Их полк стоял в том городке полтора месяца, а потом ушел на родину. Они так никогда больше не виделись, ни разу друг другу не написали, но дед лет через тридцать, когда писал военные воспоминания, и эту историю изложил очень подробно – все помнил… Он их не собирался отдавать в печать, толстый гроссбух так и стоял у отца в библиотеке, лет в шестнадцать я на него наткнулась и прочитала.
– Ну, это была совсем другая война… – сказал я.
– Я понимаю, – сказала Линда. – Тогда воевали только люди, а теперь еще и идеологии. Только вот… Я же говорила как-то: наша семья была не в восторге от наци и старалась держаться от идеологии подальше, насколько это было возможно. Не борцы, конечно… – Она вновь приподнялась на локте и пытливо заглянула мне в глаза: – А разве у вас таких не было, когда пришли наши войска? Таких людей, что не сотрудничали ни с немцами, ни с партизанами – просто старались выжить, как могли? Я все равно не поверю, если ты скажешь, что таких людей не было…
