– Линда, – сказал я, – ты когда-нибудь мне расскажешь побольше… обо всем этом? А я тебе расскажу, что у нас до сих пор в сибирской глуши встречается.
– Правда, встречается?
– Ага, – сказал я. – Так расскажешь?
– Конечно, Теодор. – Она смотрела открыто, с той ласковой покорностью, что всякий раз волновала кровь. – Получается, ты у меня сейчас самый близкий человек…
До чего она сейчас была очаровательна и желанна… Увы, не всегда можно давать волю своим желаниям, тем более на войне. Так что я улыбнулся ей и побыстрее вышел, изо всех сил настраивая себя на деловой лад.
…Куда девать неожиданно свалившихся на голову восьмерых пленных, мы с капитаном Анжеровым не задумывались нисколечко. Удиравшие немцы, ничего не успевшие испортить в городке, оставили нам и идеально подходивший для наших целей объект – городской полицейский участок. Поскольку городок был райцентром и участок здесь был солидным – в два этажа, с нескольким кабинетами для чиновников, приличных размеров полицейской дежуркой и камерами в полуподвале, способными, судя по количеству нар, гостеприимно приютить человек двадцать. Достался он нам в целости и сохранности: все ключи камер на месте, даже парочка карабинов в оружейке осталась. Единственное, что прихватили с собой фрицы, удирая, – личные дела сотрудников, а вся остальная канцелярия осталась в полной неприкосновенности – как сказали обследовавшие здание Анжеров со смершевцем.
А вот гараж на три машины оказался пуст – судя по всему, при нашем наступлении они всем личным составом драпанули подальше от сложностей жизни. Приспособить его оказалось вроде бы не к чему, и он все эти дни простоял бесхозный, запертый своим собственным ключом (мы лишь предварительно забрали карабины и патроны из оружейки и содрали все портреты нацистских вождей вкупе с вывеской, украшенной ореликом со свастикой в когтях).
И вот – неожиданно пригодился. Еще когда возвращались с равнины, я выделил Анжерову четырех бойцов из разведвзвода на роль конвойной команды, а когда приехали в городок, отправил к нему одного из штабных писарчуков со стареньким, но работящим «Ундервудом» – этот писарчук уже не раз участвовал в допросах пленных, так что дело знал.
Стук этого «Ундервуда» я и услышал, едва вошел в маленькую приемную. Войдя в кабинет, увидел еще одну давно знакомую по Германии картину: сидевший перед Анжеровым на краешке казенного стула рослый тирольский стрелок, белобрысый и конопатый, съежился, словно стараясь стать меньше ростом и пожиже комплекцией (хотя мог бы, пожалуй, одной рукой «сорокапятку» катить), смотрел искательно, вдохновенно повествовал, как он на выборах в рейхстаг трижды подряд голосовал за коммунистов, а потом не мог это делать по чисто техническим причинам: клятые нацисты запретили все партии, кроме собственной, а заодно и голосование. Но в глубине души… о, в глубине души он всегда оставался убежденным коммунистом и страшно рад, что наконец-то попал к советским товарищам и больше не придется воевать за проклятого Гитлера, которому, разумеется, капут… И все такое прочее.
Анжеров слушал его с безучастно-терпеливым видом – наслушался таких арий изрядно. Зато часовой у двери – Леха Шеболдаев из разведвзвода – сразу видно, величайшим усилием воли удерживал улыбку во весь рот, памятуя, что часовой должен оставаться невозмутимым. Ему-то такие душещипательные арии были в новинку.
Я заметил, что писарчук напечатал пару строчек, а потом перестал. Ну конечно, не впервые вел протоколы допросов, записал имя-фамилию, номер части и еще несколько деловых подробностей. И прекрасно знал, что не стоит вносить в протокол эту муть, которую одни насмешливо называли «лирикой», другие – «увертюрой».
А еще я заметил на левом рукаве у тирольца бронзовый щиток, который немцы давали участникам боев в Крыму. Зашел за стол и встал рядом с Анжеровым, чтобы посмотреть, какие перья таскает эта птичка и что у нее за душой.
Да уж, симпатии к коммунистам налицо… Иконостас внушительный. Железный крест второго класса, крест «За боевые заслуги» с мечами, медаль за зимнюю кампанию 1941/1942 года (ага, посчастливилось унести ноги из-под Москвы и ничего себе не отморозить – сами немцы промеж себя называли эту медалюшку «медаль мороженого мяса»). Знак за индивидуальные штурмовые атаки, золотой знак за штурмовые атаки (его давали и за участие в определенном числе боев, и немалом) золотой знак «За ранение» (значит, ранен как минимум четыре раза). И в завершение – власовская медаль на ленточке – значит, и с этой сволочью где-то пересекался…
Анжерову явно эти арии надоели, как любому на его месте. Обращаться с таким народом он давненько навострился, а потому, вмиг сменив безучастие на самую что ни на есть яростную рожу, взревел:
– Хватит мне тут вкручивать! Ты у нас такой и не сотый даже! Может, у тебя и членский билет компартии в голенище зашит? Если да, доставай. Если нет – прикажу вывести во двор и расстрелять к чертовой матери!
И мигнул Лехе. Тот – несомненно, была предварительная договоренность – громко лязгнул затвором автомата. А капитан Анжеров со столь же грозным лицом запустил длиннющую матерную тираду – он и этому научился за войну, вплетал и фразочки из швабского диалекта, и из баварского, и, может быть, из тирольского. Немец съежился на жестком полицейском стуле, словно больной ежик. Я смотрел на Анжерова с некоторым восхищением: культурный ленинградский мальчик из интеллигентной семьи, закончил престижный иняз, родители надеялись, что сын станет крупным языковедом, но грянула война… А она сплошь и рядом огрубляет и культурных ленинградских мальчиков.
Подействовало, конечно. Немец, пугливо косясь на Леху, стал заверять, что больше не будет и всецело к услугам господина офицера. Чтобы закрепить успех, Анжеров объявил: пленных из его части у нас достаточно, так что никто не будет с ним носиться, как с хрустальной вазой. Другие наверняка окажутся словоохотливее и мозги пудрить, выставлять себя матерыми антифашистами вряд ли станут.
Это тирольца, похоже, и добило. Он заискивающим тоном попросил сигаретку и получил немецкую «Юно». (Кто бы тратил на этакую публику трофейные французские? Самим мало.) И дальше уже говорил исключительно по делу, отвечал на вопросы, иногда с лишними, совершенно неважными подробностями, – что Анжеров всякий раз решительно пресекал. Разливался соловьем.
Как я и предполагал с самого начала, история оказалась банальна, мы их попросту обогнали на танках и автомашинах, отставших от того самого, изрядно нами подрастрепанного полка тирольских стрелков. Причем виновником того, что они угодили в столь унылое положение, оказался обер-лейтенант. Вместо того, чтобы в темпе уходить лесом параллельно нашим колоннам (в этом случае был бы нешуточный шанс добраться до своих), этот Наполеон доморощенный вбил себе в голову, что следует задержаться примерно посередине леса, напиться как следует, наполнить фляги из ручья, а потом уходить горами – тирольцы мы или нет? Кое-кто заикнулся было, что карты этих мест у них нет, но эти робкие возражения обер пресек в корне. Вот только как они ни тыкались у отрогов, к вечеру выяснилось, что они на всем протяжении непроходимы даже для тирольцев. Только тогда обер-лейтенант, сделав вид, что ничего особенного не произошло, отдал приказ выходить лесом, но там уже стоял наш серьезный заслон, и обер не решился прорываться с боем.
