И наоборот. Много об этом стали писать только через несколько лет после войны, когда союзники стали заклятыми, но до нас и тогда доходила кое-какая информация о том, что союзная авиация очень даже бережно относится к тем заводам, в которые еще до войны союзнички вкладывали свои капиталы (правда, только к тем, что должны были отойти в их зоны оккупации). А делали там самые разные штуки… Еще в Польше Сережа Чугунцов из дивизионного Смерша (конечно, не в полный голос и не на публике) доходчиво объяснил насчет некоторых трофейных грузовиков, что это классические американские «Форды», разве что надписи повсюду немецкие. Между прочим, немцы их до самого капута клепали по американским технологиям и рабочим чертежам на заводах, построенных с участием американских капиталов.
Вот и подумайте сами: стоило ли говорить с немкой о том, о чем из своих-то знал, может, один из тысячи? То-то и оно…
– Ну вот… – продолжала девушка. – Что мне было делать в Кольберге? Ваши войска были уже совсем близко, никакой помощи пострадавшим от бомбардировки власти уже не оказывали, прошел слух, что вы с ходу расстреливаете семьи офицеров… а кое-кто говорил, и членов партии, и чиновников. Да чего только не говорили… Вот я и ушла, – она показала взглядом на чемодан, – с тем чемоданчиком, с которым приехала из института, – пара платьев, пара туфель, пара книг, кое-какое белье… Ничего ведь больше не было.
– И что, десять дней пешком?
– А кто бы меня вез и на чем? Хорошо еще, были колечки-серьги-брошки, так что удавалось выменивать еду. А четыре дня назад нас обогнали ваши танки и солдаты на грузовиках…
– И куда же направляешься? – поинтересовался я с живым интересом. – Должна же быть какая-то конкретная цель? Ты выглядишь слишком умной девушкой, чтобы брести в никуда…
– Я хотела дойти до Каллерведера. У меня там единственная родственница в Германии, тетя Минна. У нас с ней всегда были прекрасные отношения, гораздо лучше, чем с матерью…
– Каллерведер – это где?
– Километрах в пятидесяти от французской границы.
Я присвистнул:
– Дела… А тебе не приходило в голову, что это насквозь безнадежное предприятие? Загвоздка не в том, что там давно союзники – они уже продвинулись по Германии гораздо дальше, чем на пятьдесят километров. Как ты перейдешь две линии фронта? Это нереально. Погибнешь. Даже одного шанса из тысячи нет. Неужели не понимаешь?
– Теперь понимаю, – сказала она, глядя в сторону. – Хватило времени все обдумать. Но тогда… Что мне оставалось делать – сидеть на развалинах дома посреди Кольберга? Не видя никакой возможности как-то устроиться и прокормиться?
Она говорила охотно – конечно, хотелось выговориться. Среди беженцев как-то не принято вести долгие задушевные беседы, каждый погружен в собственное горе и к болтовне не склонен…
– Знаете что, господин майор? Я себя прямо-таки презираю, но… Был момент, когда я всерьез раздумывала, не согласиться ли на… предложение ваших солдат. По крайней мере, они ничуть не походили на тех насильников, с грузовиком. И вряд ли обращались бы со мной грубо. Они обсуждали, как со мной поступят, и не подозревали, что я каждое слово понимаю… Собирались взять меня в свой автобус. Вот именно, у них был не грузовик, а свой автобус. Это какое-то привилегированное подразделение, не простая пехота, да?
– Что-то вроде того.
– Мне пришлось бы иметь дело только с ними тремя, а это все же легче, чем солдатская очередь… Кормили бы, заботились… Позорно, конечно, для благовоспитанной немецкой девушки из хорошего дома, но на войне оборачивается по-всякому… В конце концов я отказалась, гордость взыграла, но какое-то время раздумывала всерьез… – Она легонько передерну– лась.
Все правильно, подумал я. То есть все сходится. Пятерка разведчиков вольготно ехала в «дважды трофейном» французском автобусе. Их командир, лейтенант Мазуров, сам ни за что не стал бы участвовать в таких забавах, не тот парень, но и препятствовать не стал бы, видя, что все происходит по согласию. Позволял он Кольке маленькие вольности, что уж там, вот и теперь мог отстраниться. И сержант Бейситов участвовать не стал бы, но и не полез бы мешать – у них там в группе свои отношения. Ну а как ее «залегендировать», хитрец Колька придумал бы, особенно если узнал бы, что она знает русский – мол, и не немка это вовсе, а наша, советская, угнанная в Германию. Русский ей не родной? Так она и не русская, а скажем, гуцулочка, или молдаванка, или из Прибалтики, одним словом, из каких-нибудь националов, которые русским владеют далеко не в совершенстве. Зная Жигана, я не сомневался: что-нибудь такое он и придумал бы, как нельзя лучше подходящее к окружающей обстановке…
Потом я подумал о другом: «отказалась», сказала она. Чертовски интересно как? И что я, собственно говоря, видел? Что это за отказ такой хитрый – без всяких световых и звуковых эффектов, без единого ее словечка, но всех троих как порывом ветра отбросило? Ох, что-то тут крепенько не так, не по-обыденному, можно так выразиться…
– Я крепко упала в ваших глазах, господин майор? – спросила она с вымученной улыбкой. – После того, как вы узнали, что я всерьез раздумывала, не стать ли солдатской шлюхой в обозе?
Она смотрела напряженно, как будто и в самом деле ее всерьез заботило мое мнение о ней.
– Ни в малейшей степени, – сказал я. – Голод – паршивая штука, иногда на что только человека не толкает… Может, читала «Голод» Гамсуна?
– Читала. Значит, и вы… русские офицеры читают такие книги? Я имею в виду, серьезную беллетристику?
– Да вот представь себе. Интересно, ты, как многие у вас, полагала, что русская культура сводится к гармошке и водке из самовара? Выдам тебе страшную тайну: русские никогда не пьют из самовара водку, только чай. Не буду врать, что все у нас поголовно завзятые книгочеи, но русский офицер с серьезной книгой в руках – не столь уж и уникальное зрелище.
– Я совсем не это имела в виду, – сказала она. – Дело не в том, что вы русский, а в том, что вы – офицер. Я давно убедилась, в том числе на примере собственного отца: немецкие офицеры серьезную беллетристику как-то не читают. Ну, разве только те, кто получил гуманитарное образование или происходит из штатских семей, где с детства привыкли любить и уважать серьезную книгу. Другое дело – книги по военному делу и военной истории, мемуары военных. Правда, и их далеко не все наши офицеры читают…
Она помолчала и продолжала:
– Только не подумайте, господин майор, что я пытаюсь к вам подольститься, я говорю чистую правду. Мой отец – вовсе не нацист, он обычный пехотинец. Вообще, партия в армии всегда была непопулярна, как и политика вообще. Я скажу больше: отец крепко недолюбливает Гитлера и наци, он очень уважает Бисмарка, предостерегавшего немцев от войны с Россией. Вы не верите?
– Отчего же? – сказал я. – Вполне верю. Потому что три раза приходилось беседовать с вашими пленными офицерами, державшимися тех же взглядов, что твой отец. Гитлера и нацистов они не любили, а то и всерьез презирали, очень уважали Бисмарка, завещавшего немцам никогда не воевать с Россией. И тем не менее исправно воевали, судя по наградам, неплохо, в воздух не стреляли и в плен не сдавались. Говорили как один, что для немца есть два священных слова: «присяга» и «приказ». Один сказал мне: он с самого начала верил, что война с нами кончится для Германии страшной катастрофой, но все равно воевал – есть два священных слова… Другой рассуждал еще интереснее. Временами, говорил он, меня просто тошнит от этого австрийского фигляра и его банды, но, с другой стороны, они подняли Германию с колен, вытащили из величайшего унижения, и это тоже надо принимать в расчет. Так что верю тебе насчет твоего отца, верю…
