В сентябре Симеон в своих доспехах прибыл под стены Константинополя. Еще раз их вид укротил его. Вероятно, только тогда он узнал, что африканский флот не прибыл на помощь булгарам, а вместо этого с Востока на него шла императорская армия. Еще раз, как и одиннадцать лет назад, в то время как город ожидал нападения, он просто послал своих людей, чтобы просить о встрече с патриархом.
Состоялся обмен заложниками, и Николай поспешил встретить князя. Симеон, наслаждаясь таким подобострастием, сразу потребовал, чтобы вместо него на встречу прибыл сам император. И император приехал, хотя императорское величество не спешило встретиться с булгарским князем, не проведя сначала тщательных приготовлений. В Золотом Роге у Космидиона был выстроен крепкий, укрепленный пирс, по середине была установлена стена, через которую монархи могли беседовать. Но задержка сделала Симеона нетерпеливым. Чтобы показать, каким серьезным противником он был и как мало испытывал благоговение перед империей, князь проводил свободное время, разоряя сельскую местность, и даже сжег один из самых священных храмов, старую церковь Богоматери в Пигах.
Беседа состоялась в четверг 9 сентября. Симеон подошел к пирсу посуху, окруженный блестящим эскортом, некоторые из людей князя должны были охранять его, а некоторые проверить работу греков, так как Симеон помнил о печальном опыте Крума; другие из сопровождения князя выступали в роли переводчиков, так как Симеон не желал быть обманутым тонкостями греческого языка. Когда стороны обменялись заложниками, он продвинулся к стене. Император Роман уже ожидал его там. Прибытие императора было иным; он приехал в сопровождении патриарха на своей яхте, без помпезности, одетый в священный плащ Девы Марии, и с немногими спутниками, так как он знал, что ему сопутствовали вся слава и традиция императорского Рима.
Через стену монархи приветствовали друг друга. Симеон начал говорить легкомысленно, дразня патриарха за неспособность предостеречь свое стадо от ссор
[376]. Но Роман вывел беседу на более высокий уровень, обратившись с небольшой речью к булгарину. Это была добрая проповедь, обращенная к глупому и низшему, наставляющая его в обязанностях христианина и наказаниях за неправые дела. Симеон старел
[377]. «Завтра Вы — пыль, — предупреждал его император. — Как Вы предстанете перед ужасным и справедливым Судьей?» Исходя из моральных соображений, Симеон должен был прекратить пятнать свои руки кровью товарищей христиан; но в то же самое время Роман намекнул, что мир будет материально выгодным для булгарского князя
[378].
Симеон был поражен. Действительно, мир стал теперь единственной реальной политикой. Он одержал много побед; от стен Коринфа и Диррахия до стен Константинополя он управлял всей окрестной местностью. Но город был силен, а у булгарского князя не было судов. Он достиг самой вершины успеха, возможной в его положении, и этого было недостаточно. И, стоя и глядя в лицо императору, он был на некоторое время поражен величеством империи и вечностью Нового Рима. «Полугрек», каким он и был, в юности познал великолепие, в концепции и в практической реализации, императорской идеи, которая прошла через столетия, прежде чем кто-то что-то мог услышать о булгарах; но он понял теперь, что никогда не мог стать кем-то больше, чем греком наполовину или императором наполовину. Другая часть булгарского князя оставалась неискоренимо булгарской, недавно возвысившейся из варварского язычества. Борис оказался более знающим и более удачливым; он никогда не пробовал быть и не мог быть кем-то большим, чем просто булгарским князем; его цели были совершенно противоположны целям Симеона, национальными, а не международными. В своих деловых отношениях с империей он был подобен ребенку, но не сознательному ребенку, который надеется вырасти скоро и тем временем желает помочь себе, как только может, самостоятельно или с помощью старших. Симеон был подобен умному, непослушному ребенку, который знает, какие неприятности доставляет и с какой радостью взрослые желали бы видеть его спокойным ребенком, который понимает их хитрости и слабости и любит раздражать их, но который все время сознает, что он — ребенок, а они — взрослые и наделены чем-то, что далеко от его понимания; и так что он чувствует себя расстроенным, обманутым и обиженным. Точно так же, как непослушный ребенок опасается быть наказанным, так и Симеон был поражен речью Романа. Но вскоре впечатление прошло, и сознательное непослушание снова взяло верх.
Тем временем, пока монархи беседовали, провидение послало знак. Высоко над их головами встретились два орла и затем расстались снова. Один пролетел над башнями Константинополя, другой повернул к горам Фракии. Этот знак предназначался для обоих — Симеона и Романа, — чтобы сообщить им, что теперь две империи установятся на Балканском полуострове — на некоторое время, по крайней мере; хотя орлы умирают
[379].
Вынужденные теперь признать независимое существование друг друга, Симеон и Роман согласовали условия для перемирия. Возможно, они даже обсуждали их лично в этой беседе, но более вероятно, что детали были устроены их дипломатами. В обмен на большое количество слитков и других ценных подарков и ежегодного подарка в 100 скарамангий — одежд, богато вышитых, наиболее роскошных изделий, изготовляемых в Константинополе, — Симеон согласился эвакуировать императорскую территорию, особенно укрепленные города на Черном море, которые он захватил, Агатополь и Созополь, и, возможно, даже Девельт и Анхиал, чтобы позволить императору проложить маршрут посуху к своему городу Месемврия
[380]. После того как эти меры были приняты, Симеон отправился с миром домой.
До некоторой степени мир был постоянен; Симеон никогда не вторгался во Фракию вновь. Но он показал, что не спешил передать свои завоевания на Черном море. Роман неоднократно писал, чтобы потребовать их возвращение, и даже отказался вручить большой груз подарков, пока передача не была произведена; однако желал выплатить ежегодные скарамангии, если Симеон откажется от вторжений. Симеон согласился с этим. Удержание крепостей Черного моря было просто жестом; моральный эффект от беседы постепенно проходил, и он желал показать себя не устрашенным империей. Фактически княжеская политика совершенно изменилась. Симеон мог только являться балканским монархом, но, по крайней мере, стать императором Балкан. До настоящего времени, как человек, который надеялся занять императорский трон, он был педантичен при использовании титулов и желал также признать духовный сюзеренитет патриарха; его будущее правительство, таким образом, избежало бы осложнений. Но теперь он не имел таких ограничений. Он решил стать императором, даже при том, что не мог править в Константинополе. В какое-то время в 925 г. он объявил себя императором ромеев и булгар
[381], титул, который должен был прославить князя и оскорбить его врагов. Император Роман был чрезвычайно сердит и написал о своих возражениях, но Симеон оставил его письмо без ответа
[382]. Вместо этого, он послал в Рим, чтобы получить подтверждение этого титула; и Рим, недавно одержавший победу над греческими интересами в Иллирии, согласился — папы никогда не теряли надежду приобрести влияние на Болгарию. В 926 г. папский легат Мадальберт достиг Преслава и принес признание папы Симеона в качестве императора
[383]. Оно стало результатом посещения Рима Феофилактом и Каром, на которых Николай возлагал такие оптимистические надежды. Но Николай уже разочаровался в булгарском князе. Беседа разрушила его веру в сердце Симеона, и он понял, что Симеон не мог больше быть полезен ему. Он писал Симеону дважды после беседы, но оба письма были написаны сердитым, ожесточенным, больным стариком. В мае 925 г. милосердное провидение отправило его к праотцам прежде, чем он мог узнать о дальнейших преступлениях, которые совершит его любимый сын
[384].
