— Какой ещё мужик?! — влепил затрещину Гордей, судя по звуку.
— Который деньги нам за неё заплатил.
— Что за мужик, как он выглядел?! Мне из тебя клещами тянуть?
— Да не видел я его, не видел, сукой буду. С ним Ноготь дела имел, он из этих краев, тутошний. Мы сидели вместе, понимаешь, я откинулся, подался сюда, думал деньжат заработать, туристы, то да се, и Бормана с собой прихватил. А потом ноги уносить пришлось.
— Ты мне на жизнь жаловаться будешь, или про мужика рассказывать? — замахнулся Гордей. Этот замах я видела воочию, потому что стояла уже в дверном проеме. Васек сжался, прикрываясь руками и затараторил:
— Имени не скажу, рожи не опишу, не видел, говорю же. Знаю только, что встречаться с ним он на коне приехал, Ноготь ржал ещё над ним, Будённым называл.
Гордей резко повернулся. Понять слышала ли я. Не ожидал увидеть меня в дверях и вздрогнул.
Мне казалось — я упаду. Секунда, вторая и подкосятся ноги. Противный шум в голове нарастал, я развернулась и побежала. Вбежала по ступеням, щурясь на солнце, и, прежде чем Гордей успел меня догнать, повернулась и погрозила ему пальцем:
— Не ходи за мной. Не ходи.
— Ася, прошу! — услышала вслед.
— Не надо, не смей! — крикнула я, торопясь к склону.
Дальше бежала не разбирая дороги. Не помню, как очутилась в винограднике, плакала лежа на земле, пока не сообразила — должно быть их. Казак ещё садил, или дед. Топтала лозу, дергала молодые листья и выла.
С закатом спустилась к морю, скинула прилипшую к телу кофту и прямо в платье ступила в воду. Вошла по пояс и окунулась с головой. А потом легла на спину и наблюдала за темнеющим небом, за отблесками солнца уходящего за горизонт, уносящего с собой чье-то счастье, чей-то покой, а может даже жизнь.
Удивительно спокойное море сегодня. Меня знобит, но я качаюсь на волнах, пока не понимаю — в воде гораздо теплее.
— Ну, здравствуй, море.
Глава 21
Гордей
Я боялся пойти к ней. Боялся заглянуть в глаза и увидеть в них ненависть. Она имела полное право на это. Ненавидеть всю нашу семью. Что я мог сказать ей — извини? Какие слова я должен подобрать, если одного «прости» не достаточно? Существуют ли они, эти слова…
Думал принесу ей "голову" этих подонков, отомщу, а принёс лишь боль. Догони я её тогда, не позволь ей уйти и, возможно, нам удалось бы поговорить, может даже поплакали вместе, черт с ним, я готов показать свою боль через слезы! Я видел, они текли у неё по щекам, видел обиду и не смел. Не смел даже коснуться кровавыми руками. Они перепачканы кровью этого недомерка, но мне чудилось будто её. Асина кровь на моих руках, передалась мне по наследству, вместе с этим чертовым подвалом. Вдобавок, за спиной ждал пленник, с которым нужно было что-то решать.
Я его отпустил. Отвез в офис, запихнул в душ, нашел ему чистую одежду. Вытащил аптечку, в которой наверняка найдется перекись. «Латай себя сам», — сказал ему. Тот лил перекись на все что мог, клеил пластырем бровь, но помалкивал. Я дал ему денег: на гостиницу, на обратную дорогу, с лихвой, зачем-то сунул в обе руки обещанный портвейн и вывез. Остановил машину в центре города и коротко бросил:
— Выметайся.
Мне было насрать, если он прямым ходом отправится в полицию. Значит, так тому и быть. По мозгам долбила единственная мысль — отец заказчик чудовищного приказа.
Образ сильного мужика, личности рушился на глазах и падая, подобно домино, цеплял меня, маму. Хотя её участие в этой грязи, даже косвенное, исключено, не посвящал он никогда в свои дела. За образом отца рушился и старательно возводимый им тыл, а стены «крепости» превращались в крепостные. Разве в этом сила?
Нужно было пытаться увидеться с ней, вымолить прощение, но всё что я мог — следить издалека. Мне даже перед армянином было стыдно! Он-то, невзлюбивший меня с первого дня, всегда подозревал, что со мной что-то не так. Да всё не так! Мой отец сволочь, например. Моя мать брыкается, никак не может принять мой выбор.
— Поговори с ней, — как-то вечером шепнула Соня. Я сидел в полумраке гостиной, делал вид, что пью чай, а сам даже ни разу не притронулся к чашке. Поднял на неё глаза, соображая: откуда она знает? Но Соня добавила: — Объясни ей раз и навсегда.
— А-а… ты про маму, — озарило меня. — Нет, Соня, поздно уже.
— Завтра поговори, как только проснётся.
Сонечка, милая, если бы всё решалось так просто, одним лишь разговором с матерью… Однако, разговор всё-таки состоялся.
В воскресенье с рассветом вышел в море, Василич, наконец, довел моё суденышко до ума. Я походил вдоль берега, вяло, без огонька, заплыв вышел смазанным, удивительно коротким. По обыкновению, искупался, вернулся и сразу в душ. Когда я покинул свою спальню, с намерением прокатиться, возможно, даже проехаться мимо дома Аси, а там, глядишь, набраться наглости и постучать, в гостиную входила Милка. Я бросил на неё гневный взгляд, а бывшая пустилась в оборону.
— Что? — округлила она глаза. — Меня Марина Николаевна пригласила!
— Мам, — позвал я. Она прекрасно знает мои привычки, соответственно подгадали, когда ей лучше прийти. Мама материализовалась из гостиной, вскинула ладоши и расцвела:
— Миланочка, детка, проходи, молодец, что заглянула. Гордей, идем с нами, составишь нам компанию.
Повернулась ко мне и подозвала рукой, как ни в чем не бывало. Распорядилась. Игнорируя моё недовольство, мои желания, моё перекошенное гневом лицо. Ну, уж нет, Марина Николаевна! Я взял мать за запястье, вывел на улицу. Надо было выставить взашей Милку, но даже прикасаться не хотел.
— Мама, — наклонился я к её лицу. И медленно, по словам, произнес: — С этой женщиной у меня ничего общего. Скажи мне прямо сейчас, что тебе интересно это общение, ты видишь в ней свою подругу и я от вас отстану.
— Но, Гордей, — капризно протянула она, а я взревел:
— Так, понятно!
Решение спонтанное, импульсивное, я повел мать за собой и усадил на пассажирское кресло машины, она только глазами хлопала. Сам уселся за руль, запустил двигатель и резко тронулся. Если мы не можем поговорить в собственном доме, значит мы сделаем это в машине. Мне хотелось орать, рвать и метать, сдерживался из последних сил. Ехал без особой цели, присматривая где приткнуть машину, пока не пришла свежая мысль: а почему, собственно, нужно орать? Ведь это тоже — насилие. Почему бы, спокойно не поговорить?
— Гордей, куда ты меня везешь? — отмерла мама, покосилась на своё пёстрое кимоно и добавила: — Имей в виду, я не одета для выхода в люди.
Я не ответил. Сосредоточенно рулил, подбирая нужные слова, просёлочной дорогой спускаясь к морю. «Казаковский» спуск величали в народе эту просёлку. Его уважали, завидовали, остерегались, побаивались. Последние два пункта отец заслуживал особенно. Чем ближе мы подъезжали к морю, тем яснее становилось где мне нужно остановиться. Подъехали, заглушил машину и вывел её, опять же, за руку. На удивление мать не сопротивлялась, послушно брела за мной. Домашние туфли шлепали ей по пяткам, а она даже не пикнула.
