Тем не менее перепись РККА 1920 г. была своего рода аномалией, экспериментом. Устойчивого запроса к строго дифференцированному учету военнообязанного населения и военнослужащих по национальностям в годы Гражданской войны еще не было. Подводя итог учету национальностей в РККА в предшествующий период, в августе 1923 г. Политуправление РККА отмечало: «До сего времени на учет личного состава РККА с точки зрения национальностей не обращалось внимания, следствием чего является то обстоятельство, что подчерпнуть нужные сведения из имеющихся данных невозможно…»
[172]
Для советского военного ведомства переломной точкой, обозначившей устойчивый интерес к национальному составу РККА, стало принципиальное решение о национальном военном строительстве, принятое как раз в 1923 г. Развертывание в этот период политики коренизации национальных кадров определило этот интерес на общегосударственном уровне. Уточнение и нормативная фиксация национальностей стала в тот период одной из главных задач государства. Этническая идентификация становится государственным инструментом в проведении политики позитивной или негативной дискриминации. К позитивной дискриминации можно отнести упомянутую коренизацию, о которой много будет говориться на страницах этой книги; к негативной – ограничения и репрессии по национальному признаку. И то и другое требовало особой кодификации советских этносов, нашедшей широкое отражение в статистических источниках военного ведомства (культурно отсталые народы, националы, западники и т. д.). Можно согласиться с мнением Т.Ю. Красовицкой, заметившей, что «Советская Россия предприняла беспрецедентные усилия к институциализации и кодификации этничности»
[173]. Здесь же можно привести слова А.И. Микояна, в 1925 г. руководившего Северо-Кавказским краевым комитетом ВКП(б): «Самое интересное то, что Советская власть создает нации, Советская власть помогает оформиться отдельным племенам в нации (выделено мной. – Авт.)»
[174].
Интерес к этническому составу армии рос по мере расширения круга этносов, вовлекаемых в систему комплектования войск, и, соответственно, усложнения задач по организации призыва и работе с личным составом. Обязательное указание национальности в личных военно-учетных документах вводится во второй половине 1920-х гг. Так, в «Призывной карточке» допризывника, утвержденной в мае 1926 г., графа «Национальность и родной язык» шла третьей после года и места рождения, что указывало на то, что эта характеристика молодого человека считалась одной из основополагающих
[175]. В «Руководстве по очередным призывам в РККА» 1931 г. в «Призывной карте» графа «Национальность» следовала четвертой после фамилии, имени, отчества, даты рождения и места жительства гражданина
[176].
Однако в целом во второй половине 1920-х – первой половине 1930-х гг., если условно поставить за скобки национальные воинские формирования, являвшиеся своеобразными военно-этническими резервациями, Красная армия продолжала оставаться достаточно однородным в этническом отношении русскоязычным коллективом. Поэтому хотя национальная идентификация и вошла в военное делопроизводство, однако пока оставалась необязательным дополнением к социально-классовому «лицу» военнослужащего или призывника. Не случайно еще в 1927 г. в большой журнальной статье руководящего работника отдела Управления по войсковой мобилизации и укомплектованию Главного управления РККА И.И. Глудина, посвященной проблемам комплектования РККА призывниками, социально-демографическим характеристикам последних, тема национальности даже не упоминалась.
Полноценная актуализация национальности как социального маркера пришлась на вторую половину 1930-х гг. и была связана с отказом от национальных формирований, переходом к смешанному и экстерриториальному комплектованию войск и, наконец, обострением внешнеполитической обстановки, негативно отразившейся и на положении немалого числа советских этносов. В общегосударственном масштабе усилению внимания к этничности в 1930-х гг. способствовал стратегический отказ СССР от идеи наднациональной всемирной классовой революции и переход к строительству национального социалистического государства.
Отметим несколько специфических особенностей первоисточников, связанных с перечнями национальностей. Даже когда в личных документах красноармейца или командира точно указывалась его национальность, в обобщающих статистических материалах национальности представителей незначительных по численности народов часто обобщались в рубрике «Прочие народы», «Остальные» и т. п. По понятным причинам в военных округах разнообразие национального состава военнослужащих нередко было очень значительным, однако формы учета оставались общими для всей РККА. Некоторые народности в ряде округов попадались лишь в единичном порядке, однако вносились в ведомости. Так, в войсках СКВО киргизы, башкиры, мордвины практически не встречались, однако всегда присутствовали в типовых ведомостях. В большинстве случаев командно-начальствующий состав относился к работе формально, просто заполняя предложенную форму. Лишь изредка работники штабов считали нужным делать дополнения, вводя в таблицу новые графы, отражавшие действительное представительство местных народов, что делает такие документы крайне важными.
Наиболее пагубно такой подход сказывался на статистической фиксации относительно малых народов. Если титульные этносы союзных республик, а также крупнейшие народы РСФСР (татары, башкиры, буряты, евреи и ряд других), как правило, всегда включались в ведомости, то десятки других, нередко весьма многочисленных, годами из него выпадали. Северокавказские горцы – характерный тому пример. Они указывались в учетных документах весьма произвольно. Чаще всего они относились в графу «Прочие», реже – объединялись в одну категорию «Горские народности Северного Кавказа»
[177], или же указывались только отдельные горские этносы. Например, в годовой отчет Наркомвоенмора 1924 г. попали только осетины и черкесы, в годовой отчет 1926 г. – осетины и лезгины
[178] и т. п. Случаи исчерпывающего указания представителей всех горских народов крайне редки.
Следует сказать еще об одной особенности источников, связанной с искусственной, «назначенной» этнической идентичностью, вызываемой политико-административным интересом государства, а не этнографическими или лингвистическими мотивами. В этой книге неоднократно можно будет встретить такие категории, как кабардино-балкарцы, дагестанцы, чечено-ингуши и др. Именно так они представлены в первоисточниках, и с этим уже ничего нельзя поделать. Кабардинцев никак не отделить от балкарцев, хотя совершенно очевидно, что речь идет о механическом сведении в одной строке неродственных друг другу народов. Это – факт этнической политики государства изучаемого периода, явление «предписания идентичности». То, что в своей работе хорошо раскрыли А. Блюм и М. Меспуле, показав на примере грузин и таджиков длительный, но неуклонный процесс бюрократической, «бумажной» «переплавки» многих мелких этничностей в одну, единую, титульную для данной административной территории
[179].
