И весь этот ворох доделок и доработок – у новых броненосцев, только что с верфей! Что уж говорить про нашего старика «Сисоя».
Трудно сказать, насколько действительно ведущиеся на корабле переделки усилили его боевую мощь, но то, что их последствия были видны невооруженным взглядом, это уж точно. С корабля сняли и свезли в завод боевую фок-мачту вместе с марсом и установленными там противоминоносными пушками. Срезали на половину высоты грот-мачту, а вмонтированную в нее вентиляционную трубу увенчали спереди раструбом дефлектора. Сзади на ней укрепили высокую и легкую стеньгу, в целом аналогичную по конструкции нашей новой фок-мачте. Сняли большие катера, причем вместе с их массивными шлюпбалками. Выпотрошили из корабельного нутра множество дерева.
Плиты брони каземата поменяли на более тонкие, зато крупповские. Над ним, в углах надстройки, чуть пониже уровня ростр, появились четыре спонсона, на которые встали дополнительные шестидюймовки. Это разом поправило наш главный и давно обсуждаемый недостаток – слабость скорострельной средней артиллерии. Но, хоть и снабженные щитами, новые пушки стояли не за казематной броней, что вызывало у старарта нашего определенный пессимизм. Тем более что конструкцию подачи боеприпасов можно было назвать удачной лишь с изрядной натяжкой, а сами спонсоны несколько ограничили углы стрельбы башенных орудий.
Относительно времени ухода никто толково ответить не мог. Одно лишь было известно – нужно быть готовыми как можно скорее. Через несколько дней по приказанию высшего начальства «Сисой Великий» был вытащен из гавани на Большой рейд в состоянии живого муравейника, то есть с мастеровыми и с полной работой на нем.
Старший минный офицер, благодаря несчастливым семейным обстоятельствам (у него в это время тяжело заболело двое ребят), поневоле все время думал об этом и старался как можно чаще попадать домой в Ораниенбаум, сделав меня полным хозяином работ по минной части. Работы по нашему заведованию были серьезные: устанавливалась немецкая станция радиотелеграфа и сигнализация Табулевича, приступили к монтажу пяти электрических водоотливных 600-тонных турбин и 640-амперной динамо-машины с двигателями для них. Все это доставлялось ежедневно к борту на баржах и выгружалось на корабль.
Встречным порядком шли демонтаж и выгрузка на те же самые баржи старых, менее производительных и значительно более тяжелых механизмов водоотливной системы, а также всего имущества подводных минных аппаратов, которое можно было вытащить из низов корабля, без демонтажа палуб. Так что в результате время стоянки в Кронштадте пролетело для меня вовсе незаметно и не дало возможности пока ближе познакомиться с командиром и офицерами. Однако с первых же встреч особенной симпатии я к командиру нашему не питал, благодаря тому, что он не только сам пьянствовал ежедневно и вечером уезжал продолжать это домой, но и приучал к тому же офицеров, в особенности молодых и слабохарактерных.
Конечно, я понять это могу и не обвиняю офицеров, что в то время они старались хоть последние дни пребывания в России провести повеселее и почаще бывать на берегу, но не могу понять этого по отношению к командиру. К пожилому, повидавшему жизнь женатому человеку, много плававшему. Если бы он стремился только к себе домой, бывать почаще в семье, оставляя на корабле старшего офицера бессменным стражем, это было бы более или менее понятно. И с человеческой точки зрения заслуживало бы снисхождения. Но постоянное бражничество и пребывание на корабле, который он должен готовить в поход и бой, в пьяном виде – недопустимо. Бедный старший офицер день и ночь находился на ногах; его разрывали на части, и в результате вместо благодарности или хотя бы доброго отношения к себе окрики и пьяные выходки не успевающего протрезвиться командира…
Во время стоянки в Кронштадте, насколько помню, были выходы на пробные боевые стрельбы для испытания башен.
Когда мы пришли в Ревель, все начало мало-помалу приходить в порядок: работы и приемки были окончены, корабль был полностью укомплектован офицерами и командой, появились расписания. Мало-помалу начали в Ревель собираться остальные суда, начались выходы на маневрирование, ежедневно производились различные учения, стрельбы стволами, даже минная стрельба, ночные упражнения у прожекторов, ночные стрельбы, охрана рейда.
Вскоре по приходе в Ревель командующий отрядом Иессен запретил съезд на берег почти совсем, благодаря скандалу, который произвели наши матросы на Горке. Разрешено было съезжать на берег только по окончании времени занятий и до захода солнца, а так как занятия (не считая вечерних) оканчивались в 5 с половиной часов, а солнце заходило около 6–7 часов, то, таким образом, съезда на берег в будние дни фактически не существовало.
С захода солнца прекращалось всякое сообщение с берегом и между судами. В море выходили дежурный крейсер и охранные номерные миноносцы. На судах дежурили охранные катера с вооруженной командой, и всякая шлюпка, приближающаяся к судам, если не делала опознавательных сигналов и не отвечала при окрике часового пароля, должна была быть подвергнута выстрелам часовых, поймана охранным катером, осмотрена и отведена для разбора дела адмиралом. Это была не фикция, а действительность, были даже случаи обстрела частных шлюпок, и в результате частные шлюпки по ночам к судам отряда не приближались, а между судами свои шлюпки не ходили.
Может быть, все это была и излишняя предосторожность, но, во всяком случае, это заставило скоро всех узнать, что адмирал шутить не любит и скоро приведет суда наши из растрепанного состояния в более или менее приличный вид, как вскоре и оказалось. Через две недели отряд уже не представлял бестолкового скопища, сносно маневрировал, на судах устанавливался порядок, и каждое вновь прибывающее судно из Кронштадта первое время резко выделялось от других.
Выйдя из Ревеля, зашли в Либаву для погрузки угля и последних приемок материалов. В Либаве нас ждали 3 миноносца типа французского «Циклона» (№ 216, № 217, № 218) и транспорт-мастерская «Камчатка», пришедшие из Кронштадта.
Затем вдруг все три наших лучших броненосца – «Александр» под флагом адмирала, «Суворов» и «Орел» – снялись с бочек и неожиданно ушли в море. Мы поначалу полагали, что они вышли на очередное маневрирование, но к вечеру в порт корабли не вернулись. Все строили разные предположения, однако никакой информации или приказов не получали, хотя наш «Сисой» оставался старшим на рейде. Командир наш ничего не говорил. Мы усиленно драили медяшку, подкрашивались, занимались строевой подготовкой. Потом кто-то пустил слух, что скоро приедет адмирал Бирилев и будет смотреть нас перед походом. Так прошли четыре дня. А наутро пятого броненосцы наши возвратились. Причем на мачте «Александра» развевался Императорский штандарт. Нам предстоял смотр! А у нас ничего не готово… Ни флагов расцвечивания, ни расстановки по диспозиции. Командир наш схватился за голову. Слава богу, что как раз сегодня был тот редкостный день, который он встретил в состоянии относительной трезвости.
Как оказалось, царь и не ждал от нас особой парадности. Он с небольшой свитой, в которую вошли вице-адмирал Дубасов и наш командующий, побывал на кораблях, тепло и сердечно напутствуя нас, после чего поездом отбыл в Петербург…
