Так же спотыкается наше воображение в вопросах секса и личности. Последние несколько недель ожесточенных упражнений перед зеркалом стали для Фредерики первым опытом намеренного уединения. Зеркальная Фредерика боготворила и желала только Фредерику. До этого был период половой смуты, жаркого зуда, когда она узнала о Стефани с Дэниелом. А еще раньше она мечтала познать Александра. Так женщины порой желают актеров, а через них – Гамлета, Отелло, Калибана, а через тех в свою очередь – давно умершего драматурга. После Готленда она начала понимать, что такие вожделения немногого стоят. Эд, Дженни, Кроу, Уилки и открытия, с ними связанные, мешали ей любить Отелло или мистера Рочестера. Напротив, они облекали живой плотью ее мечту об Александре. Правда, позже критика Лоджа, трудность роли, подозрительная красота монолога в башне снова перевели его в разряд существ бесплотных. Фредерикино одержимое стремление к совершенству и интеллектуальный снобизм тоже сыграли здесь свою роль. Но теперь белое мерцание в парке, сплетенные тела Пула и Антеи-Астреи пробудили в ней ту неутоленную, жадную жажду. Если Антея, обычная троечница, может… то Фредерика с ее-то способностями должна… И коли уж удалось совратить этого мямлю Пула…
Та Фредерика не знала, что однажды, стареющая женщина на лондонской улице, она скажет себе: «Я исчерпала желание. Мне нужно жить одной». Не знала, что, пораженная и снедаемая желанием в сорок лет, с отчаяньем весьма удобным поймет: желание обманывает всякий раз, но всякий раз поражает, как в первый. В семнадцать же ее попросту тяготила девственность, и, выпив изрядно красного вина и два стаканчика бренди, Фредерика отправилась на поиски того, кто освободит ее от сей обузы.
Первым ей попался Уилки.
– Я, красавица моя, должен бежать, – начал он с деликатностью, которую она осознала лишь позже. – Мне назначено свидание…
– Я вовсе не тебя искала.
– Знаю, но придется довольствоваться мной, ибо он сейчас занят.
Фредерика отхлебнула вина из бокала и сердито буркнула:
– Почему?
– Разве это не очевидно? Прелестная женщина, родство душ, долгая – и безнадежная – любовь…
– Сомневаюсь. Она его не любит.
– Ты, конечно, будешь любить сильней? Ах, Фредерика, спроси меня лучше, любит ли он ее. Что же до твоей соперницы, то она любит гораздо сильней, чем ты. Так любит он ее или нет – вот в чем вопрос. Ответ: он ее боится. И ему это нравится. Его идеал – страх до онемения уст и одеревенения членов, прости за каламбур. И тут у тебя явное преимущество, если тебе хватит ума его осознать. Потому что ты можешь явить ужас голый и беспощадный. А бедная Дженни страшит его не бешеным нравом, а пригородным болотом. Пригород – вот страх нашего поколения: вязаные салфетки, подгузники, ламбрекены, коврик на лестнице, щелчок калитки в мизерном садике…
– Но я сама из пригорода.
– Знаю-знаю, дитя салфеточной страны. Я и сам отсюда, сам пивал славный английский чай с твоим папашей. Но ты же уедешь, черт возьми, уедешь, как я уехал, и наша Королева-девственница
[307], наш робкий поэт понял бы это, если бы присмотрелся. А ты для начала не принимай все так всерьез. Любая женщина может заполучить любого мужчину, если она достаточно настойчива и не слишком его любит. Но женщины не желают использовать разум.
– Перестань, Уилки, это неумно. Меня тошнит. Тошно от вина, оттого, что он побежал к ней, от твоих разговорчиков. Любовь, любовь, любовь! И ничего, ровно ничего не происходит!
Уилки ударился в шекспировские рассуждения. Он спросил, что есть любовь, и сам ответил, что любви не существует, как, кстати, и чести. Слушать его было неприятно. Впрочем, он скоро заявил, что их любовь обречена и он должен Фредерику покинуть ради некоего свидания, а ей хорошо бы поискать кого-нибудь, кто подбросит ее в Блесфорд. Отвесив поклон, Уилки неспешно удалился. По законам того лета его незамедлительно сменил Кроу. Меценат протянул ей третий стаканчик бренди, выразил беспокойство по поводу темных кругов у нее под глазами и спросил, не желает ли она переночевать в Солнечном покое, ибо под Луной уже воцарилась Марина.
У Фредерики голова шла кругом от вина, нескончаемых красот и любви. Она выразила желание лечь в постель и двинулась вслед за Кроу, вручившим ей свечу в оловянном шандале для освещения темных коридоров. В Солнечном покое, сообщил он, электричество только для подсветки, читать при нем нельзя. Со свечой ей будет удобнее. Войдя в покой, Кроу повернул реостат, скрытый за резной панелью, и три луча театрально высветили смуглых Гиацинта и Аполлона на потолке, где-то высоко в сумраке, среди расплывчато-холодных красных тонов. На окнах были жалюзи для предохранения от солнца завесей великолепного ложа. В свете свечи мельком возникали на стенах странные выпуклости, золотые узоры гобеленов – извивы и излишества, в полумраке едва различимые. Кроу поставил свечку на мраморную доску прикроватного столика, вычурным мановением откинул угол одеяла и воззвал к Фредерике, умоляя ее не курить в комнате. Потом открыл величественную дверь, за которой оказалась уборная черного дерева, где царила непомерная раковина с бронзовыми кранами.
– Это мой дед устроил для судей выездного суда. Они, бывало, здесь останавливались. Ну что ж, оставлю тебя, дабы ты в мире могла свершить вечерний туалет. Тебе не нужна ночная сорочка?
– Нет… – Фредерика слегка удивилась, когда Кроу и впрямь развернулся и быстро вышел.
Она забралась в постель в легких брючках и поплиновой блузке, скинув только жесткий лиф, нужный для репетиций и уже успевший намять ей тут и там красные впадинки. Впервые Фредерика спала – или пыталась спать – под настоящим балдахином. Над головой у нее золотом и серебром мерцали солнца и луны. Аполлон, Зефир, Гиацинт, лужа крови и растущий из нее алый цветок были слишком высоко, да и завеси мешали разглядеть их как следует. Фредерика заметила, что комната словно бы ходит волнами вокруг нее, как беспокойное море в стихах Китса. Тогда она стала смотреть на свечу, у которой был собственный ритм, пламя прядало, вздувалось парусом, двоилось на сквознячке. Матрас образовывал в середине возвышение наподобие китового хребта, на котором никак нельзя было улечься. К тому же ее по-прежнему мутило, а ей нисколько не хотелось, чтобы ее вырвало на это древнее ложе. Фредерика вздохнула, села, обхватив грудь тонкими руками, и стала смотреть на свечку.
Послышался негромкий железный звук. На аполлоническом фризе и в алой пустыне потолка затрепетал, разлился и окреп новый красноватый свет. Фредерика, вытянув шею и задрав голову, выглянула из-за завесы, но от резкого движения ей стало совсем дурно, и она поспешила выпрямиться. Кроу стоял посреди комнаты в просторном, пунцово-золотом парчовом халате и вышитых ночных туфлях алого бархата. В руках он держал пузатую бутылку и блюдо с фруктами.
– Я подумал, что ты проголодаешься. Устроим маленький ночной пир?
Он налил ей шампанского. Фредерика не противилась, хоть и понимала, что пить ей ни в коем случае нельзя. Потом без спросу уселся на кровать. Ну что ж, в конце концов, это была его кровать…
