Александр медленно поехал дальше. Прошла еще секунда, и Фредерика недвусмысленно положила ему руку на колено.
– Фредерика, ты должна это прекратить. Ты обоих нас ставишь в дурацкое положение.
– Мне наплевать.
– А мне нет.
Он остановился. По некой причуде привычки он привез ее к старой бетонной дороге, ведущей к ниссеновским казармам и Замковому холму. С высоких вязов гремел до абсурда бравурный утренний птичий хор…
Не прошло и двух секунд, как ужасная девчонка с размаху кинулась ему на грудь и глубоко запустила худые пальцы в его волосы. Потом Александр, как показалось ему, очень долго пытался выдраться из ее объятий: Фредерика оказалась на удивление сильна. В конце концов он разжал ее хватку, затолкал ее обратно в сиденье и зажал ей руки. Он задыхался. Она до крови поцарапала ему ухо.
– Я этого не хотел. Я этого не хочу, понимаешь?
– Точно не хотите?
– Точно.
– Ну что ж, значит, я больше думала об этом, чем вы, – проговорила она, словно намекая на некую свою особую проницательность.
Александр взглянул на нее: спутанные рыжие космы, меловое лицо с синей тенью под глазами, хмурый лоб, сердитый взгляд. Она была сейчас пародией на деву в саду.
– Чем ты занималась всю ночь?
– Разными вещами, и хорошими, и гадкими. В основном гадкими, должна признаться. Помимо всего прочего, я невольно сделалась вуайеркой. Могу сказать, что кое-что я за эту ночь узнала. А вы где были?
– Об этом предпочту тебе не рассказывать.
– Ну и ладно. Все это теперь не важно. Жаль, что я растеряла одежду. Но нарядиться в бумагу все же лучше, чем стащить чужое платье. На это я не способна, а бумага так и так пойдет на выброс. Я очень строго воспитана насчет воровства и всякого такого. Но и буржуазного привито мне немало: видите, как расстроилась из-за тряпок?..
Александр коротко рассмеялся, вопреки себе восхищаясь легкостью, с которой она списала его ночные неудачи, и забавляясь столь точной характеристикой поттеровской морали. Поттеры действительно могли за потерей вещей не заметить потерь более серьезных.
– И все же, – мрачно добавил он, – я смутно чувствую, что должен тебя остановить, предостеречь, или как это называется. Бог весть почему я ощущаю ответственность за тебя и твои выходки.
– Именно бог весть! Вы за меня в этом смысле нисколько не отвечаете – нисколько. И я не принимаю вашей ответственности. Я сама в ответе за себя сегодня и впредь. Одна беда: ведь я люблю вас!
– О боже, – выдохнул Александр и, то ли одержимый неким демоном тактичности, то ли движимый чувством момента, мимолетным чувством или непреодолимой волей Фредерики, добавил: – Как знать? Может быть, я тоже тебя люблю…
Александр был человеком слова. Сказанное овладевало им моментально. Он уже думал с бессильным ужасом, что его слова – правда, что, лишь произнеся их, он возвел их в ранг истины. Возможно, лишь молчание до поры оберегало его от них.
– Но ты сама видишь, – уныло продолжал он, усугубляя обиду, – что это ничему не поможет и ничего не изменит для нас. Это попросту невозможно.
Но Фредерика уже водворилась у него на коленях лицом к нему и уткнулась лицом в его лицо. Она ерзала, гладила, цапала… Он шлепнул ее слегка по бумажной юбке и увидел на мгновение бумажные клочки, парящие в летнем воздухе над раскинутыми голыми ногами золотисто-рыжего существа. Его плоть отозвалась помимо его воли. Фредерика – возлюбленная еще более невозможная, чем Дженни.
– Прекрати немедля, несносное созданье! Сиди спокойно. Я не совращаю детей.
– А я не ребенок. И совращать меня не нужно.
– Для меня ты ребенок. И девушка.
Красиво удлиненное, грустное, ласковое лицо Александра было к ней ближе, чем она осмеливалась мечтать.
– Я не девственница, нет! – завопила она в пароксизме наглости и отваги.
В конце концов, был же Эд с его пальцами, был кусачий Кроу. Если она в чисто биологическом смысле осталась нетронута, то это скорее случайность…
Мир вокруг Александра куда-то поплыл.
– Ты не девственница? О боже!
И он принялся целовать ее жадно, рванул ненароком бумажную юбку… На этот раз отодвинулась Фредерика и уставилась на него не слезливо-преданно (чего он опасался), а с неким властным вызовом. Как быстро она повзрослела… Александру стали отчасти любопытны время и место ее первого раза.
– В мое время мы… по крайней мере девушки, были более невинны. А может, у нас меньше было возможностей…
– Сейчас тоже твое время, – едко отвечала она и добавила, как некогда старик, показавший Генри Джеймсу, что многоречивая уклончивость не есть ложь, по крайней мере, в пределах Хай-стрит и Виндзора: – Ты в нем живешь.
Какое-то время они молча слушали яростную трескотню птиц.
– Я не выдержу сейчас новых осложнений, – сказал Александр. – Ты умна и наверняка заметила, что у меня неприятности.
– Заметила. Но потом решила: меня это не касается. Я не осложнение, я просто хочу, чтобы ты меня разглядел, чтобы относился как к человеку, а не к глупой девчонке.
– Хорошо. Но не думаю, что ты хочешь только этого.
– На этом я успокоюсь. Пока что.
Он снова стал целовать ее, сминая в объятиях. Он понятия не имел, чего они оба хотят. Он решил предоставить решение ей. Поэтому был и смутно рад, и встревожен, когда она вдруг отяжелела и провалилась в глубокий сон, невинно разметав волосы по его бедрам. Александр придерживал ее, глядя на деревья и ниссеновские казармы. А птицы все заливались где-то в вышине. Слушая их простые, болтливые гаммы, он с горечью вспоминал свои прежние размышления о непобедимом голосе из стихов Элиота.
– Проклятье, – выдохнул он и притянул ее за хрупкие плечи, чтобы она не соскользнула во сне с его колен. – О, проклятье!
36. Интерлюдии в двух башнях
Маркус шел коридорами биологического отделения мимо кораллов, костей и окаменелостей. Триместр кончился, и мальчики все разъехались, за исключением одного-двух иностранцев, невесть почему отданных родителями в Блесфорд-Райд. Развеялся густой запах потной, заношенной одежды, пахло хлоркой и стоялым воздухом. В последнее время Маркус часто проходил здесь, где невидимо нависала надо всем башенка Лукаса. После поездки в Уитби неясно было, продолжается ли еще их великий эксперимент, и если да, то кто им управляет. Когда ехали обратно, Маркус уверен был, что они погибнут: он скорчился на полу машины и уткнулся лицом в кожаное сиденье, чувствуя, как, скрипя, смещаются кости и мелко дрожит плоть. Потом он провалился в темноту и был физически потрясен, обнаружив не только Лукаса, но и себя в машине, пускающей струйки пара из-под капота, но все же целой и припаркованной на школьной стоянке. Он кое-как вывалился наружу и долго лежал, скорчившись на гравии. Лукас каким-то механическим шагом ушел в сторону школы, оставив в машине двери нараспашку и не оглядываясь на своего пассажира. Маркус со временем поднялся, аккуратно все запер и положил ключи в почтовый ящик Лукаса в башенке – там, где начиналась винтовая лестница, ведущая к его двери. Перед глазами у него плавали синие солнечные пятна… Маркус ожидал, что Лукас теперь прервет все отношения с ним. Не имея опыта любви, не задумываясь особенно, он все же понял, что друг его подошел к той крайней черте, у которой иное поведение было бы безумием. Хотел ли сам он продолжать дружбу с Лукасом, продолжать эксперимент, – этим вопросом Маркус не задавался. Он уже дал ответ, когда положил руку Лукасу в пах, положил и не отдернул. Маркус сознавал, что, обратись он по-настоящему к пережитому в ту минуту, он испытал бы отвращение и гнев. Но это не имело значения, не должно было иметь. Он был привязан к Лукасу и ответствен за него – в пустынной его жизни такое было впервые. По крайней мере, он незаметно для себя приобрел достаточный душевный опыт, чтобы оценить эти новые чувства.
