Лукас, впрочем, сумел со временем проложить извилистый курс меж признанием и отрицанием случившегося в Уитби. Эксперимент и дружбу с Маркусом он тоже признать не спешил. Через несколько дней после Уитби Маркус, никогда и ни в чем не делавший первого шага, постучал в дверь Лукаса. «Входите!» – довольно бодро прокричал Лукас, но, увидев Маркуса, сел в кресло и глядел в стену в каменном молчании, пока мальчик не вышел на цыпочках, тихонько притворив за собой дверь. Маркус не сумел найти слов для учителя и к тому же чувствовал, что тот замкнулся и сейчас просто физически ничего не услышит.
Два дня спустя они не вполне случайно столкнулись в галерее.
– О, да это ты, Маркус! Пойдем ко мне, угощу тебя булочками.
Лукас напоил его стереотипным школьным чаем с булочками. Он все время улыбался и покровительственно обсуждал с Маркусом его школьные успехи, словно это и было самым важным и интересным в жизни его гостя. После этого в школе он дважды прошел мимо Маркуса в своих белых одеждах, вовсе его не заметив. На третий раз вдруг сказал:
– Ну вот и ты наконец! – словно Маркус где-то пропадал или опоздал к назначенному времени.
С заговорщицким видом учитель увлек его в лабораторию.
– За нами наблюдают, – сообщил он. – В этом я убежден. Меня даже посещали. Да. Это неземные организмы – какая у них природа и намерения, я до конца не выяснил, но, как только выясню, эксперимент перейдет в новую фазу. Я ее уже вчерне набросал…
Потом пришел день, когда Лукас предложил отправиться в Поле тысячи каменных курганов. Это во Флайингдейлсе – все тот же Йоркшир. Там должна быть высокая мощность излучения. Маркус знал, что, если он снова сядет в машину Лукаса, это будет черный ужас и что, если Лукас попросит, он это сделает. Он давно заметил, что настроения Лукаса никак не отражают истинность или ложность его теорий. Сам же Лукас в светлый момент в начале эксперимента сказал, что от напряжения, которому они себя подвергают, ломались люди и посильнее их. Нужно было что-то предпринять, но Маркус ни до чего умного не додумался и стал патрулировать коридоры биологического отделения «на всякий случай» – как он намеренно расплывчато себе объяснял.
Однажды, подходя в полумраке к двери Уродской лаборатории, он увидел на уровне глаз метрах в полутора от себя пылающий красно-оранжевый круг, тоже двигавшийся к двери. Неизвестный предмет был явно непрозрачен, плотен и шаровиден – вовсе не похож на бесплотные послеобразы. Маркус моргнул и перевел взгляд на плиточный пол. Предмет, не теряя яркости, уменьшился, лениво спланировал вниз и двинулся за Маркусом вдоль плинтуса. Маркус зашагал дальше: раз движения этой штуки привязаны к движениям его глаз, значит это оптическая иллюзия. Но, обернувшись, он увидел, что оранжевый шар никуда не делся: теперь он перелетал в коридоре от стены к стене. Такая независимость передвижения означала по меньшей мере наличие собственных намерений. Маркус потянул ручку распашной двери. Как ни странно, оказалось не заперто, и он вошел. Пылающий шар проследовал за ним, став в вечернем свете переливчато-синим. Долгое время он лежал на лабораторном столе, медленно убывая и переходя в тающий, но по-прежнему плотный полумесяц. Последний слабый изгиб упрямо светил еще какое-то время, потом на его месте возникла дымчатая круглая тень и, наконец, то, что Маркус определил уже как явную игру зрения. Маркус и раньше видел разное: не только грозный свет в поле или образы, передаваемые Лукасом. Но сияющий шар не был видением или образом. Он был так же реален, как книги и банки, лежавшие на том же столе. «Галлюцинации, – думал Маркус, – всегда узнаешь по неуверенности ощущений. А здесь этого нет». Приходилось, правда, признать, что явление шара было совершенно бессмысленно. Зато присутствие его доставляло огромное чувственное удовольствие – Маркус никогда раньше не знал ничего подобного. Вообще, он не любил оранжевый цвет, слишком резкий и агрессивный. Маркус предпочитал лавандовые оттенки, голубые, зеленые, но этот шар пылал цветом, превосходившим оранжевый.
Раньше Маркус поспешил бы рассказать Лукасу о случившемся, чтобы тот помог обезвредить новый опыт, включить его в череду подобных, связанных с их экспериментом. Теперь же он явственно этого не хотел. Не хотел ничего обсуждать и анализировать. Он просто видел пылающий шар – вот и все. К тому же шар казался связан с кое-чем еще, о чем он тоже решил Лукасу не говорить. После поездки в Уитби стал повторяться один и тот же сон, в котором Маркус вне времени пребывал в саду математических форм – тех самых, которые утратил, попытавшись описать их отцу. За время его отсутствия сад потемнел: небо и измеримая растительность волнисто отливали синевато-вороным моллюсковым панцирем. Ни в небе, ни на горизонте не было светил, но внизу лучами и гроздьями расположились, дивно сияя, формы: конусы, пирамиды, спирали и воздушные сети из тонко пряденного бледного света. Они были и порядок, и источник порядка. Конусы и пирамиды напоминали полированный мрамор – это легко заметил бы любой, кого занимают сходства между вещами. Маркуса они не занимали. Впрочем, формы были полны если не жизни, то живой энергии, что исключало мраморную холодность и равнодушный блеск. Маркус не столько пребывал в этом саду, сколько был ему сопротяжен и видел его не глазами, а разумом. По этой ли, по иной ли какой причине он не хотел, чтобы Лукас или кто-то еще знал о саде и мог в него попасть. Бледность сада и синева его помогли Маркусу осознать, как ярко и густо пылало мощью то, что он теперь называл «комнатным солнцем».
Входя в лабораторию, он одновременно ожидал найти ее пустой и встретить Лукаса, хоть и не мог представить, чем занят там учитель. Лукас стоял возле раковин в белом халате с закатанными рукавами и в желто-коричневых резиновых перчатках, придававших его рукам вид мертвой плоти. Маркус осторожно приблизился.
– Кто там? – не оборачиваясь, спросил Лукас.
– Я.
– А я тебя ждал. – В голосе Лукаса звучала укоризна, словно Маркус опоздал на условленную встречу.
– Извини.
– Вот, привожу дом свой в порядок. Пока ничего не случилось.
Маркус подошел на несколько шагов. В лаборатории сильно пахло формалином и еще чем-то сладковато-тошным. Лукас горстями перекладывал мертвых пип, жерлянок и прочих бесхвостых амфибий из раковины в высокую банку. Тусклые, пятнистые тельца скользили в пальцах, свесив мертвые лапки. В соседней раковине, покачиваясь, плавали отрезанные конечности и органы. На столе рядом с Лукасом стоял открытый ящичек с инструментами для вивисекции. Учитель улыбнулся Маркусу дружески, но все же чуть свысока, указал на раковину и сказал с натянутой веселостью:
– Будь ты суеверен и пожелай прочесть судьбу по этим кишочкам, она, боюсь, предстала бы тебе скудной и серой. Как думаешь, почему древние считали внутренности столь точным зеркалом внешнего мира? Или они считали кур и коз своего рода микрокосмами? Вот если погадать о будущем на собственных внутренностях, можно и впрямь кое-что узнать. Но это, конечно, невозможно. Хорошо было бы еще погадать на генах и хромосомах, но доступный нам инструментарий слишком для этого слаб.
– Да, – осторожно подтвердил Маркус и втянул носом мертвый запах, витавший в лаборатории.
