– Я не расслышал твое имя. – Синее существо уставило линзы на Фредерику и, чуть откинув голову, пальнуло в нее отраженным светом. – Но я тебя, похоже, знаю.
– Вряд ли. Я Фредерика Поттер.
– Ну разумеется, знаю. Дочь Билла Поттера. Младшая. Взрывчатая.
Фредерика отпрянула было:
– Откуда?.. – И тут узнала его манеру. – Ты Эдмунд Уилки. Как ты сюда попал?
– Я сэр Уолтер Рэли, дитя мое. Вундеркинд возвращается в родные пенаты, дабы посрамить сомневавшихся. А тебя каким ветром?
– Я Елизавета. Не целиком, а до того места, где начинается Йео.
– Понимаю-понимаю. Презабавно. Тебе придется изучить ее повадки. Впрочем, это несложно: они у нее крайне выраженны.
Он подался к ней, довольно точно изобразив Маринин чуткий, округлый наклон.
– Тебя из-за этих стекол не видно. Что за синий ужас? Раньше тебе не нужны были очки…
– И сейчас не нужны. Это эксперимент. Я их сам разработал, чтобы доказать влияние цвета на настроение. Пробовал еще инвертоскопы, что надевают на кур
[123], но только дома, на улице опасаюсь. Снимешь такие и ощутишь мир в целокупности – чувство прямо океаническое. Что вверху, то и внизу. Вверху и внизу лестницы, по крайней мере: ощущения водят интеллект за нос и провозглашают одно другим. Но на публике цветные очки удобней. У меня их много: коричневые, золотистые, синие, серые, дымчатые, дымчато-лиловые, темно-бордовые и еще розовые – дань традиции, так сказать. Я веду журнал наблюдений, записываю подробно все свои реакции и малейшие перемены настроения. А моя девушка ведет еще контрольный журнал. Пока мы установили только одно, зато железно: чем меньше меня видно за очками, тем я больше хамлю.
– Сейчас все почему-то очень гордятся своим хамством, – заметила Фредерика.
– Согласен, и весьма. Хамство – дешевый способ прослыть острословом. Презрим же условности и будем вежливы! Что ты думаешь о своем alter ego, о другой Глориане?
Эдмунд Уилки был звездой Блесфорд-Райд. Он с невероятной легкостью одолел экзамены на аттестат А, сперва по творческим дисциплинам, а затем и по точным наукам
[124]. Уехал в Кембридж и в Кингз-колледже взялся за психологию, выказав, как сообщали, успехи феноменальные. Одновременно взлетел к вершинам актерской славы: написал, поставил и сам сыграл в ревю «Полнощные грибы»
[125], что какое-то время шло на лондонских подмостках. Был Гамлетом в Обществе Марлоу
[126], причем Гарольд Хобсон
[127] сказал, что не упомнит более умного и менее помпезного Принца датского.
Фредерика пережила очень краткую в него влюбленность, увидав его, в желто-зеленом бархате, в роли Банторна
[128] на школьной сцене. Уилки представлял тип ученика столь блестящего, легкомысленного, заносчивого и неблагодарного, что учителя втайне желают ему провала. И действительно, блесфордские педагоги написали ему весьма сухие рекомендации, которые Кембридж оставил без внимания.
Хроникеры светских сплетен уже гадали: станет ли он великим психологом, педагогом-новатором, звездой эстрады или увесистым шекспировским актером. Александр решил, что вполне можно позвать его на роль Уолтера Рэли – человека с сотней ролей, ушлого вельможи, поэта, шарлатана, ученого, атеиста, воина, моряка, историка, узника Тауэра. Рэли много значил для пьесы, будучи и персонажем, и участником Хора.
Для Фредерики Уилки был живым доказательством того, что побег из Блесфорда возможен – побег в город большой, быстрый и блесткий. Но Билл не желал для дочери мишуры метрополиса и на Уилки смотрел с опаской, нехотя признавая за ним острый ум, а может, и что побольше.
– …Так что ты думаешь о другой Глориане?
Фредерика запуталась в вежливеньких эпитетах, из которых стало ясно, что движения и речь мисс Йео кажутся ей в высшей степени текучими. Но и эту малость она испортила, добавив, что Йео напоминает ей иллюстрацию Тенниела
[129], где Алиса в облике змеи пугает голубя. Уилки заметил:
– Мозговитые девицы вроде тебя считают, что до всего можно дойти головой.
– Не знала, что иметь мозг – преступление.
– Что за глупости, я этого не говорил. Мозг – отличная штука и, кстати, предмет моего изучения.
– Ну да, говорят ведь, что ты будешь психоаналитиком.
– Нет, дитя мое! Психологом. Ученым. Меня интересует не либидо, а мысль. Отношение между мыслью и восприятием. О, это высший нарциссизм – мозг, познающий собственные импульсы. Тут корень любого знания.
– Но как он может?..
– Как он может – что?
– Как он может познать сам себя? Он же не способен выйти за собственные пределы.
– На то есть машины, Фредерика.
– Придуманные им же.
– Не «им», а несколькими людьми, у каждого из которых свой уникальный мозг. Но твой вопрос вполне разумен. Действительно, получается замкнутый круг. Мозг не может объективно оценить выводы мозга о выводах мозга относительно деятельности мозга. Впрочем, попробовать можно.
Фредерика вообразила мозг, сознающий себя самое, и у нее закружилась голова. Свет в зеркале, летящий навстречу свету. Резвый дымок и взрыв. Тугие извивы серого вещества, сплетенные насмерть с себе подобными. Странно: мозг неистощимо деятелен, а мы представляем его бесформенным комком материи.
– Он взорвется! – с надеждой заявила она.
– Ты воображаешь его как нечто электрическое.
– Нет, я вижу змей из серого вещества, которые борются с такими же змеями.
– И сливаются воедино? Интересно: всегда один и тот же образ. У всех эти изгибы, завитки, спирали – хоть электрические, хоть змеиные. Элементы организма, элементы аккумулятора, а в конце слияние или взрыв. Впрочем, в моем случае в конце нет ничего, только пустота и свет. Утешительная картина, коей не узрю, ибо слишком занят и недостаточно безрассуден.
