Стефани нечего было ему ответить. Симмонс улыбался неиссякаемо, под стать фарфоровому Христу. Она ненароком встретилась взглядом с Маркусом. Как Дэниел покраснел давеча, так Маркус побледнел и стал крутить ткань на брючине. Стефани вдруг осознала, что ее брат по собственной воле проводит время с другим человеком – впервые за пугающе долгое время. И он что-то делает – что-то не входящее в его вседневный распорядок. Такого не было с тех пор… с тех пор, как он играл Офелию.
– Пасха – время торжества, – говорил Симмонс. – Церковь никогда не понимала до конца вселенское значение Пасхи. Именно она, а не Рождество, как безграмотно полагают наши священники, есть главный праздник истинного календаря. В Пасху – как прелестно символизирует этот садик – мы празднуем наше единство с растительным миром, с травой, восстающей после косьбы, с новым урожаем, восстающим из летошних семян. Мы празднуем вечность Духа и вечность Вида, уверенность нашу в победе. В Пасхе есть радость для обычного человека, даже для тех, у кого иная вера и обряды иные. Человек должен отправлять веру в том времени и месте, где ему суждено было оказаться. Я раньше вас здесь не видел, мисс Поттер.
– Я… я сюда не хожу.
– Рад вас видеть здесь по такому поводу. – Симмонс говорил так, будто церковь была его. Этот его новый жреческий тон ничего общего не имел с его спотыкливыми попытками болтовни на новогодней вечеринке в Блесфорд-Райд.
Стефани подумала, что нужно бы что-то сказать Маркусу, чтобы естественной показалась их крайне странная встреча. Но тут вмешался Симмонс:
– Все, Маркус, ноги в руки. Работа не ждет.
– В Пасху – работа? – укоризненно воскликнула мисс Уэллс.
– Во имя Божие. – Симмонс склонил голову и стал подталкивать Маркуса к выходу. – Во имя Божие.
Стефани огляделась и увидела, что, кроме нее и мисс Уэллс, в церкви почти никого не осталось. Она поспешила к выходу.
У дверей ожидали викарий и курат. Элленби взял ее ладонь в обе руки:
– Очень рад вас видеть… Надеюсь… – Фраза подвисла.
Дэниел протянул неподвижную ладонь, коснулся ее руки:
– Доброе утро. – Он заглянул в церковные двери, надеясь, что выйдет еще посетитель. Никто не выходил. – До свидания.
Дождь перестал. Стефани брела через церковный двор меж зеленых холмиков и покосившихся могильных камней. Остановилась взглянуть на букет нарциссов в начищенной металлической вазе среди мраморной крошки. Трава, нарциссы, тисы, мертвые, Маркус.
Стефани задумалась: наверное, ей следует радоваться, что у Маркуса появился друг. У Маркуса никогда не было друзей, он никого не приводил из школы. В их мрачном доме это проходило незамеченным, как и ее с Фредерикой нежелание приглашать подруг. Хотя подруги имелись. Стефани с ее мягкой манерой была довольно популярна и даже ходила в девичьи скаутские походы. У Фредерики вспыхивали страстные дружбы с девочками много моложе или много старше, кончавшиеся внезапным охлаждением, резким отпором, катастрофой. Но отец был непредсказуем, что исключало всякие приглашения. Отменный педагог, он мог под видом душевного интереса учинить гостю допрос в сократовском вкрадчивом стиле. А мог, сотрясая хлипкие перегородки, заорать, что это невыносимо, что ему необходима тишина для работы, но всем, по-видимому, на него плевать. Или еще хуже: «Если тушеное мясо подают третий раз на неделе, хозяйка должна быть готова, что в нее этим мясом запустят!»
Что касается Уинифред, то она, кажется, считала, что их «семейная жизнь» глубже и значительней, чем какие-то визиты.
Стефани подумала: а ведь я не знаю, каким Маркус бывает с другими мальчиками. Потому что я его с ними никогда не видела. И даже если странный учитель в него слегка влюблен – это все же почти лучше, чем ничего.
Но вот эта фраза: «Во имя Божие» – ей не понравилась. Определенно не понравилась: что-то было в ней аляповатое, хвастливое, снисходительное. Она могла бы посоветоваться с Дэниелом, так бы и сделала, не встрянь между ними желание. Ей, против обыкновения, сделалось себя жаль. Она не просила Дэниела Ортона краснеть, впадать в жар и нелепость, читать ей нравоучения. Она ужилась бы с его верой, если бы он так на нее не давил. Он ведь ей нравился, а теперь все испорчено. От этого и от мысли о Маркусовом одиночестве ей захотелось вон из Блесфорда. Ей ведь предлагали остаться преподавать в Кембридже. Ходила бы сейчас по лощеным коридорам Ньюнэм– или Гёртон-колледжа, обсуждала бы просодику Китса и как уберечь блестящих первокурсниц от их же шаловливых натур.
Она могла бы выйти замуж за любого из пяти или шести – или их было больше? – молодых людей, сватавшихся к ней. Были среди них будущие профессора и чиновники, учителя и секретари городских советов. Был даже мелкий землевладелец со старинным «роллс-ройсом» и, как он выразился, древним памятником архитектуры, которому нужна хозяйка.
Она вернулась в мрачные свои пенаты, потому что настоящая жизнь есть терпение и стойкость. Но вот Маркус терпит, а разве это у него настоящая жизнь? Может, она просто зарывает свой талант в жирную блесфордскую землю?
Приходилось признать, что она сбежала и от тех молодых людей. Слишком уж она радовалась, выбираясь из их постелей. Долго она бы так не выдержала. Но нельзя же всякий раз отказывать мужчинам в том, что им, по-видимому, необходимо. Ей казалось, что ее используют – по ее же вине. И если у Маркуса какой-то чудной «роман» с учителем, остается надеяться, что ему хоть капельку хорошо. Хотя это до ужаса маловероятно.
Тут оказалось, что она наполовину обошла церковь и стоит под стеной ризницы, возле бочки для дождевой воды и компостной кучи, состоящей из мертвых венков и поблекших букетов. Навстречу ей шагал меж могил Дэниел, уже разоблачившийся из стихиря. Остановился в нескольких шагах, повелительно спросил:
– Ищешь кого-то?
– Нет, просто брожу.
– Зачем ты пришла?
– Не знаю. Хотела увидеть, что это такое.
– Довольна теперь?
– Довольна?
– Увидела, что это такое?
– Я не знаю. Не знаю… Мне не понравилось.
– Думаю, ты этого ожидала.
– Мне все показалось таким ненастоящим. Ужасно. Рождество для меня что-то значит, даже если я… Но это… У Рождества своя правда.
– Правда не бывает твоей и моей, – жестко сказал он. – Это абсолютная категория. Хоть Рождество, хоть Пасха. Либо они были, либо нет, либо ты веришь, либо нет. Это не сказки, не умные метафоры и не фольклор. И ты это знаешь. И ни во что ты не веришь, и не надо было тебе приходить.
– Нельзя гнать всех, кто во что-то не верит. Ты в церкви один останешься.
– Об этом позволь судить мне. Да и говорю я не всем, а тебе лично. Ты зря пришла.
Он смотрел под ноги, на кочковатую, покрытую травой землю. Руки сцепил за спиной.
– Если ты хочешь сказать, что я пришла из-за тебя… Даже если пришла… то чтобы увидеть, во что ты веришь. Попытаться понять. Что в этом плохого?
