Маркус немедленно провалился в сон в самом прямом смысле: летел все вниз сквозь приятную пушистую темноту и, охраняемый темнотой, знал, что это сон без события, без конца. Обычно, оказавшись во сне вниз головой, он маялся, периодически сознавая свое положение, отсутствие скалолазного инвентаря или присосок, чтобы ходить по крыше, и предчувствуя твердое дно кратера, в который так запросто летел. Но здесь он был в безопасности.
Он проснулся оттого, что Лукас тряс его за плечо. Учитель с ворчливой ноткой сообщил ему, что он спал как младенец и не дал оснований себя будить. Впрочем, вероятно, в следующий раз им повезет больше.
Лукас был, конечно, прав: вскоре им повезло. Настолько, что Маркус начал всерьез страдать от недосыпания. Как и прочие предприятия Лукаса, теплый плед, какао и ночевки обернулись бедами не меньше тех, от которых врачевали. Да, Лукас твердой рукой переводил Маркуса через Дальнее поле – целым и невредимым, без рассеивания, без мук и почти без страха, а утомительные, часто неясные или бессмысленные духовные экзерциции избавляли от вторжений губительного света и рева сверхзвуковых труб. Но многие ночи методически прерываемого сна, даже с какао и добродушной беседой, действовали как изощренная пытка. Позади глазных яблок разливался холодный белый свет, даже в темноте. Маркус видел звезды, но не в небе, а на оборотной стороне век. Слышал порывы ветра, но то не Эол
[185] играл, а радиопомехи проходили по барабанным перепонкам. «Что ты видишь? Что ты видишь?» – неведомые голоса льстили, пели, грозили, ласково и жадно ждали. Он так хотел ответить им: «Ничего» – и в тихом сне действительно ничего не видел. Но его было так мало, тихого сна.
Так Стефани и нашла его в третий раз: навзничь на лестнице в пять утра, руки-ноги раскинуты, лицо опять в слезах, на ботинках и носках налипли травинки, поблескивает утренняя роса. Первая мысль: убрать его отсюда, пока Билл не увидел. Вторая: он стал худой как жердь. Она тихонько потрясла его за плечо.
– Нет, нет, нет, нет, нет, – тоской забирая вверх, забормотал он, задрожал, задергался, так что пришлось подхватить его под мышки, чтобы не сполз по лестнице.
– По кругу, по кругу летят. Отвердевают. Аммониты, наверно. Свет страшно быстро по кругу – и застывает в аммониты. Много их… маленькие такие… маленькие… Можно я перестану…
– Маркус, Маркус, тише!
– Шерсть… Мм… Шерсть белая. Желтая шерсть, красная…
Стефани затрясла его изо всех сил.
– Мягкая, – сказал он и проснулся. Посмотрел на нее, не узнавая, съехал вниз на ступеньку.
– Маркус, вставай! А то папа…
Он дернулся, как от удара током, подтянул ноги, шатко встал и пошел наверх. Стефани вошла за ним в его комнату.
– Маркус, что с тобой? Что-то плохое случилось? Могу я тебе помочь?
Щеки у него были грязные, в разводах, как у малыша, который плакал и тер глаза. Он молча смотрел на Стефани.
– Что-то плохое случилось, – повторила она.
Он подобрался, нахмурившись от усилия, упер кулаки в кровать и подался вперед, как делал при астме. С тихим отчаянием сообщил ей, что она не знает ни дня, ни часа. Отвернулся и провалился в сон. Стефани решила, что лучше его не будить.
17. Пастораль
Стефани поднялась по лестнице, постучала и только тут сообразила, что Дэниел, загруженный делами, наверное, сейчас где-то в городе. Но он открыл дверь. На нем был необъятный рыбацкий свитер из толстой шерсти и зеленые репсовые штаны. Потрепанная одежда, встрепанный вид.
– Ты? Чего ты хочешь?
– Мне нужен твой совет. Тут вопрос веры, по крайней мере, мне так кажется.
– У тебя не бывает вопросов веры, – резко отозвался он.
– Дело не во мне. Но видимо, я должна как-то вмешаться.
– Хорошо, заходи.
При дневном свете комната казалась печальней. Сдернут загадочный покров полумрака и тепла, отовсюду топорщится серый нагроможденный хлам. Дэниел предложил ей кресло и сел напротив, положив руки на колени.
– Рассказывай.
– Мой брат Маркус… В тот… в тот раз в церкви он был с Симмонсом, биологом из Блесфорд-Райд. И Симмонс говорил о работе во славу Божию. Я думала, может, ты знаешь, что там у них происходит.
– А ты как думаешь?
– Я не знаю. Я думаю, там что-то религиозное, какая-то религиозная… Не знаю. То есть, в принципе, я, конечно, не против, но…
– Еще как против, но ты бы не вмешивалась. Продолжай.
– В общем, не знаю, что у них, но Маркус в ужасном состоянии: похудел, каждую ночь плачет во сне, – я заходила к нему и видела. Еще он куда-то ходит по ночам, и я уверена, что с Симмонсом. Я видела: Симмонс его ждал в темноте, как пес, как любовник леди Чаттерли… Ну, этого я тоже, в принципе, не против, но…
– Ты, в принципе, ничего не против. Но… – передразнил он.
– Если бы ты его видел, то не смеялся бы. Может, я фальшивая либералка или еще кто, но ему-то плохо, он болен… Пусть бы это была гомосексуальная фаза, я не против. Я даже думала, что ему может быть полезно…
– И даже если не фаза?..
– Хватит издеваться! У него никогда не было друга, понимаешь? Никогда в жизни никого не было. Я пришла, потому что думала, ты что-то знаешь…
– Ты меня ставишь в трудное положение.
– Дэниел, пожалуйста, забудь сейчас о нас с тобой. С Маркусом что-то ужасное творится.
– О «нас с тобой» я и не вспоминал. Не надо придумывать. Положение трудное, потому что Симмонс со мной об этом уже говорил. По крайней мере, пытался говорить. И выдать его тайну я не имею права.
Он увидел, как ее лицо заливает краска стыда, увидел, что она сама ужасно устала, – и почувствовал прежнюю, стойкую, свирепую, бесполезную любовь.
– Но можешь ты – в таком случае – намекнуть, что мне ему сказать или сделать? Я не могу позволить, чтобы он и дальше так мучился.
Не могу. Я не знаю, что с ним. Симмонс о нем ничего не говорил.
Дэниел вспомнил ту странную беседу и то ли исповедь, то ли заявление, то ли пророчество Симмонса. Тот сидел там же, где сидела сейчас Стефани, и говорил, в отличие от нее, очень быстро, озадаченно глядя Дэниелу в глаза, но нелепые свои речи обращая в окно и к потолку. Дрожащие руки он сложил в паху. Дэниел продолжал:
– И потом, ведь есть люди, которые приходят что-то рассказать, выговориться перед кем-то, но не могут себя заставить сказать о главном. Некоторые говорят очень обтекаемо: не решаются или теряют доверие, если ты не угадал сразу все из одного намека. А бывает, сами не знают, что с ними, и надеются, что вот расскажут и во всем разберутся. Им тогда не важно, понимаю я их или нет. А я мыслей не читаю. Мистер Симмонс, может, думает (или надеется), что я все понял, а я вот совсем не уверен и не знаю, что из этого имею право тебе рассказать.
